— Странно, — в итоге сказал он, покачав головой. — Я ожидал увидеть человека постарше.

— Я старше, чем выгляжу, — признался я.

— По тому, что я слышал о вашей деятельности, мне показалось, что вы — человек весьма утонченный. — Я попытался воспротивиться комплименту, но Карлати лишь отмахнулся: — Я не хотел вас оскорбить, — продолжал он. — Я лишь хотел сказать, что ваша репутация выдает в вас человека, посвятившего всю свою жизнь постижению искусства. Сколько же вам лет, сорок? Сорок один?

— Хорошо бы, — улыбнулся я. — Но, клянусь вам, жизненного опыта у меня более чем достаточно.

— Думаю, вам следует знать, — сказал синьор Карлати, — что идея пригласить вас в Рим принадлежит не мне.

— Понимаю… — медленно кивнул я.

— Лично я убежден, что культурой Италии заниматься должны итальянцы, а за вложениями государственного капитала в Риме должны следить римляне.

— Такие, как вы? — вежливо спросил я.

— Вообще–то я из Женевы. — Он выпрямился на стуле и слегка одернул сюртук.

— Вы даже не итальянец?

— Это не значит, что я не могу держаться принципов. Я испытываю те же чувства к иностранцам, принимающим решения в правительстве моей страны. Вы читали Борсиери[31]?

Я покачал головой:

— Нет. Кое–что время от времени, но не вчитывался.

— Борсиери говорит, что итальянцы должны забыть о своих художественных устремлениях и вместо этого изучать произведения литературы и искусства других народов, чтобы адаптировать их для этой страны.

— Не уверен, что это так. — Я сомневался, полагая, что Карлати значительно упрощает идеи Борсиери.

— Он пытается превратить нас в нацию переводчиков, синьор Заилль, — продолжил Карлати, глядя на меня с недоверием. — Италия. Страна, породившая Микеланджело, Леонардо, великих писателей и художников Возрождения. Он хочет, чтобы мы отбросили все наши национальные достижения и импортировали идеи из других стран. И мадам де Сталь[32] тоже, — добавил он и, произнося ее имя, сплюнул на пол; я едва не подпрыгнул от такого проявления чувств. — «L’Avventure Letterarie di un Giorno»! — вскричал он. — Вы, синьор, — живое воплощение этих тенденций. Вот почему вы здесь. Чтобы уничтожить нашу культуры и насадить свою. Это часть заговора, цель которого — опорочить итальянцев и лишить их уверенности в себе. Рим превратится в маленький Париж.

Я на минуту задумался над этим: не следует ли мне указать на нелогичность его доводов? В конце концов, он и сам был воплощением того, что осуждал. Он — швейцарец, не итальянец. Его доводы, весьма спорные теоретически, вряд ли стоили таких эмоций, к тому же взгляды его, претворенные в жизнь, привели бы его на другую сторону Альп, где он бы занялся карьерой часовщика или дирижировал местным отделением Общества любителей йодлей. Я подумал, не сказать ли ему об этом без околичностей, но промолчал. Я ему не нравился. Мы только что познакомились, но я ему уже не нравился — в этом я был уверен.

— Я бы хотел узнать побольше о своей работе, — в итоге сказал я, надеясь сменить тему разговора. — Служебные обязанности, о которых вы упомянули в своем письме, весьма увлекательны, но не вполне определенны. Подозреваю, вы можете рассказать о них куда больше. Например, перед кем я должен отчитываться? Кто будет давать мне указания? Чьи планы я должен претворять в жизнь?

Синьор Карлати выпрямился на стуле и с горькой усмешкой посмотрел на меня, сведя ладони домиком у переносицы. Он помедлил, прежде чем ответить, и, сообщив, кто́ пожелал, чтобы я вошел в состав римского правительства, и от кого я буду получать инструкции, посмотрел на мое изумленное лицо.

— Вы здесь, — отчетливо произнес он, — по распоряжению и согласно желанию самого Папы. Вы встретитесь с ним завтра днем в его апартаментах в Ватикане. Похоже, слухи о ваших заслугах достигли даже его ушей. Какая удача для вас.

Он настолько застиг меня врасплох, что я разразился смехом; реакцию эту, насколько я смог понять по отвращению, написанному на его лице, он посчитал типичной для столь вульгарного французского иммигранта.

Когда мы познакомились, Сабелле Донато было тридцать два года. Темно–каштановые волосы, туго стянутые в пучок на затылке, и большие зеленые глаза — самое пленительное в ее лице. Она имела привычку смотреть искоса, чуть отвернувшись, точно следила за каждым вашим движением краем глаза; эта женщина считалась одной из трех общепризнанных римских красавиц того времени. Кожа у нее была не столь темной, как у тех итальянцев, что все время проводят на свежем воздухе, — ее окутывала аура многоопытности, европейской тайны, хотя была она всего лишь дочерью простого сицилийского рыбака.

Ее представили мне на приеме, устроенном графом де Джорвэ и его супругой, на котором их дочь Изобел исполняла отрывки из «Танкреда»[33]. С графом я познакомился несколькими неделями ранее, на одном из многочисленных официальных обедов, которые был вынужден посещать в связи с моей новой должностью. Граф сразу же мне понравился — круглолицый человека, чье тело предательски выдавало пристрастие к хорошей еде и вину, он хотел поговорить со мной об оперном театре, над которым, как он слышал, я работаю.

— Я не ошибся, синьор Заилль, не так ли? Это будет лучший оперный театр в Италии, я в этом уверен. Перещеголяем «Ла Скалу»?

— Не знаю, откуда у вас такие сведения, граф, — с улыбкой ответил я, вертя в руках бокал портвейна. — Как вам известно, пока не было сделано никаких заявлений о том, на что будет направлено основное финансирование.

— Ах полноте, синьор. Всему Риму известно, что Его Святейшество намеревается построить театр. Его навязчивое желание превзойти Ломбардию началось еще до его возвышения. Поговаривают, что он считает, будто ваши с ним отношения сходны с отношениями Леонардо и…

— Право, граф, — возразил я, изумившись, но отчасти — польщенный. — Это абсурд. Я всего лишь чиновник. Даже если мы планируем построить оперный театр, я ведь не архитектор, я всего лишь назначен следить за тем, чтобы средства использовались по назначению. Творчество я оставляю другим, более талантливым людям.

Он снова рассмеялся и ткнул меня под ребра пухлым указательным пальцем.

— Из вас никаких секретов не вытянешь? — спросил он, раскрасневшись от любопытства. Я покачал головой:

— Боюсь, что нет.

Разумеется, вскоре заявление было сделано, и после этого на меня обрушились все желающие высказать свои соображения относительно того, как именно следует строить здание, какой величины должна быть сцена, какой глубины — оркестровая яма и что нужно изобразить на занавесе. Но более прислушивался я к мнениям графа; мы быстро подружились, и я понял, что могу доверять ему — я был уверен, что все сказанное останется между нами. Мне оставалось лишь сожалеть, что его дочь — весьма посредственная певица, поскольку я надеялся отдать долг дружбы и оказать ей какое–то содействие: Изобел уже исполнилось двадцать пять, и была она девушкой непривлекательной, незамужней и без видов на будущее.

— Она ужасна, верно? — спросила Сабелла, подойдя ко мне после того, как Изобел закончила исполнение третьей арии, и нам, в конце концов, позволили удалиться, чтобы подкрепить необходимые силы.

— Если будет репетировать, возможно, есть какая–то надежда, — снисходительно пробормотал я, очарованный улыбающейся грезой, возникшей передо мной, но не желая предавать своего друга ради того, чтобы снискать расположение женщины. — Со второй частью она справилась мастерски.

— Ей не помешало бы для начала справить нужду, — пренебрежительно сказала Сабелла, беря крекер и с подозрением разглядывая то, что на него положил повар, прежде чем отправить в рот. — Но, в общем–то, она славная девушка. Я разговаривала с ней, и она посоветовала не слишком надеяться на ее пение. — Я улыбнулся. — Сабелла Донато, — представилась женщина и протянула мне руку, затянутую в перчатку; я коснулся ее губами, и атлас нагрелся от моего дыхания.