— Вы его читали, синьор Заилль? — спросил он, и я покачал головой:

— Пока нет. У меня сейчас мало времени на художественную литературу. Мне нравились те дни, когда правило чистое воображение, а не социальные проповеди. Ныне же многие романисты, похоже, стремятся больше проповедовать, нежели развлекать. Меня это не слишком трогает. Я предпочитаю хорошую историю.

— «Граф Монте–Кристо» — приключенческий роман, — рассмеялся он. — Книга, которую мечтаешь прочесть в детстве, — но тогда она еще не написана. Я дам вам ее перед уходом и, возможно, вы расскажете мне, что вы о ней думаете.

Я выразил признательность, но мне стало досадно от того, что придется продираться сквозь пятьсот страниц творения Дюма, хотя я бы предпочел знакомиться с городом. Папа спросил, один ли я приехал, и я коротко рассказал о Томасе, намекнув, что хотел бы найти для него подходящее занятие на то время, пока мы будем в Риме — ведь это может затянуться надолго.

— И на сколько вы желали бы здесь остаться? — спросил он меня с тонкой улыбкой, скользнувшей по его лицу.

— Насколько потребуется, — ответил я. — Я не вполне уверен в полномочиях, которые вы на меня возлагаете. Возможно вы…

— Став Папой, я многое хочу сделать, — заявил он, вдруг обратившись ко мне так, словно я был коллегией кардиналов. — Возможно, вы читали о реформах, в предприятии коих меня обвиняют. Меня без сомнения втянут в эту войну с Австрией, и меня отнюдь не радуют ее политические последствия. Но я хочу создать такое, чем можно гордиться. Здесь, в Риме. Место, куда сможет прийти простой римлянин и получить удовольствие, порадоваться. Такое, что наполнит город жизнью и энергией. Люди станут счастливее, если в городе появится подобный очаг культуры. Вы бывали в Милане или Неаполе, синьор Заилль?

— Ни там, ни там, — признался я.

— В Милане великий оперный театр «Ла Скала». В Неаполе — «Сан–Карло». Даже в маленькой Венеции есть «Ла Фениче». Я хочу построить в Риме оперный театр, способный соперничать с этими прекрасными сооружениями и вернуть хотя бы небольшую часть культуры в этот город. Вот почему, синьор Заилль, я пригласил вас сюда.

Я медленно кивнул, продолжительно глотнул из бокала и в конце концов промолвил:

— Но я — не архитектор.

— Вы — администратор, — сказал он, наставив на меня палец. — Я наслышан о вашей работе в Париже. Люди отзываются о вас с большим уважением. У меня есть друзья во всех городах Европы и не только, и они мне многое рассказывают. Здесь, в Риме у меня в распоряжении имеются некоторые средства и, поскольку мне не хватает ни времени, ни способностей отыскивать лучших художников и лучших архитекторов Италии, я подумал о вас. Вы возьмете на себя эти обязанности и, разумеется, будете щедро вознаграждены за это.

— Насколько щедро? — с улыбкой осведомился я. Может, он и Папа Римский, но я еще молод и нуждаюсь в заработке. Папа назвал более чем солидную сумму и сказал, что половину я получу в начале проекта, а остальное, порциями — в течение предполагаемых трех лет строительства.

— Так что, — улыбнулся он, — это отвечает вашим ожиданиям? Вы согласны взять на себя руководство строительством оперного театра в Риме для меня? Что скажете, сеньор Заилль? Решение за вами.

Что я мог сказать? Меня уже предупредили, что отказывать этому человеку бесполезно. Я пожал плечами и улыбнулся.

— Accepto[36], — ответил я.

Тем летом и расцвел мой роман с Сабеллой. Мы вместе бывали на приемах, в театре, в салонах. О нас писали в придворной прессе: всех главным образом интересовала Сабелла — она возникла в римском обществе из ниоткуда, ее красота и талант вызывали всеобщую зависть, ее прошлого не знал никто. Мы стали любовниками, когда город изнемогал от летней жары, а молодежь покинула Рим, отправившись на войну с Австрией, от которой Пий старался держаться в стороне. Ходили разговоры о восстании, даже об изгнании самого Папы из города. Комментаторы делились на тех, кто считал, что он должен принять участие в войне — и по умолчанию вовлечь Папский престол, — и тех, кто выступал против.

Меня это мало волновало. Войны в то время не представляли для меня интереса, и я не желал иного, кроме как получать удовольствие от пребывания в Риме, общества Сабеллы и предоставленной мне работы. Согласившись заняться строительством оперного театра, я мгновенно поправил свое благосостояние, но, хотя всеми силами старался жить по средствам, обнаружил, что подчас средства эти оборачивается расточительностью.

Сабелла радовалась моей компании и не раз повторяла, как сильно меня любит. Вскоре после нашей первой встречи, она сказала, что я — любовь всей ее жизни, единственная настоящая любовь, которую она познала с детства, и что влюбилась она в меня в первый же день, в доме графа де Джорвэ и его немузыкальной дочери.

— Когда мне было семнадцать, — рассказывала она, — в Неаполе у меня была связь с молодым крестьянином. Он был совсем еще мальчик, лет восемнадцати–девятнадцати. Мы любили друг друга очень недолго, а потом он обручился с другой и разбил мне сердце. Вскоре я покинула родную деревню, но не могла забыть его. Наши отношения были краткими — всего какой–то месяц, — но оставили глубокий след в моей душе. Я думала, что никогда от этого не оправлюсь.

— Мне знакомо это чувство, — сказал я, но не стал распространяться.

— После этого я поняла, что могу петь и голосом своим стала зарабатывать небольшие деньги на побережье. Одна песня перетекала в другую, вскоре я получила работу и поняла, что этим инструментом способна содержать себя. А затем я оказалась в Риме. С тобой.

Я же увлекся ею, но не был столь сильно влюблен, как она. Однако вскоре, довольно внезапно, мы поженились. Она сказала, что обратилась в католичество после того, как побывала вместе со мной на приеме у Папы, и заявила, что не станет спать со мной, если мы не вступим в брак. Сперва я колебался — в последние полвека браки у меня как–то не складывались, — и даже решил было разорвать с Сабеллой отношения, но любой намек на это доводил ее до истерики, с которой я не мог справиться. Эти внезапные и необъяснимые вспышки гнева так не походили на те глубокие чувства, что она выказывала ко мне в более спокойные моменты, и в конце концов я согласился на венчание. В отличие от некоторых других моих браков, на сей раз мы удовольствовались простой церемонией в маленькой часовне, а свидетелями выступили Томас и его новая возлюбленная — темноволосая девушка по имени Марита.

У нас не было медового месяца — мы вернулись в мою квартиру, где Сабелла отдалась мне так, словно до того мы никогда не были близки. Томас съехал от меня и обручился с Маритой, хоть и заявил, что помолвка будет долгой, ибо он пока не готов к браку; мы наконец остались одни. Впрочем, ненадолго. Так снова, хоть и не по своей вине, я оказался женатым человеком.

Проведя конкурс, я нанял архитектором оперного театра человека по фамилии Джирно, и летом 1848 года он представил мне несколько планов. То были грубые наброски гигантского амфитеатра с огромной сценой впереди. Перед оркестровой ямой располагались 82 ряда кресел, а по бокам — четыре яруса лож, всего семьдесят две, и в каждой могли с комфортом разместится восемь человек, или дюжина в тесноте. На занавесе он изобразил папскую печать Пия IX, что показалось мне чрезмерным низкопоклонством, и я предложил ему изобразить что–нибудь иное, например, близнецов–основателей города — Ромула и Рема, на половинках занавеса, разделенных во время представления и единых до и после спектакля. Джирно оказался разумным человеком — он был рад участвовать в таком грандиозном проекте, хотя работа над ним еще только начиналась, а завершиться ей, быть может, и не суждено.

Весь год в стране полыхали мятежи, и по утрам я внимательно изучал газеты в поисках известий о новых политических волнениях. Как–то утром, попивая кофе в маленьком кафе возле площади Святого Петра, я прочитал, что четверо главных итальянских вождей — Фердинанд II, Леопольд Тосканский, Карл–Альберт[37] и Пий IX — выпустили конституции, дабы усмирить население и предотвратить дальнейшие волнения, возникающие то тут, то там после январской революции в Палермо[38]. Беспорядки эти продолжались по всей стране — консервативные правительства подвергались нападкам радикальных элементов в каждом из итальянских государств. Итальянские репортеры с характерным для них многословием расписывали, как Карл–Альберт от имени Ломбардии объявил войну Австрии. Страна была безутешна: Папа решил не поддерживать своего соотечественника, а ведь этот жест мог бы «объединить» Италию перед лицом общего врага. Вместо этого Папа резко осудил войну, которая укрепила позиции Австрии и привела к окончательному поражению Ломбардии, кое впоследствии ему и поставили в вину.