— Джентльмены, — сказал он, и его глаза горели возбуждением, — давайте поговорим о цифрах.

Немного погодя все цифры, соответствующим образом подкорректированные, удовлетворили заинтересованные стороны — как и ранее не предусмотренное требование пяти процентов от дохода до уплаты налогов, но я рад был дать их ему вместо ежегодных бонусов за первые три года, и уже через месяц он появлялся на работе раньше утренних дворников, а уходил позже ночных уборщиков. За последующие два года он принял ряд важных для станции решений — часть из них я одобрил, от части мне сделалось не по себе, но все они подтвердили правильность моего решения нанять его. Он привел с собой серьезную команду телеведущих и репортеров, и, главное, — мисс Тару Моррисон, которая многим ему обязана; он постоянно менял сетку вещания, чтобы продвинуть настоящих лидеров. Удельный вес компании сильно возрос, и мы все получали неплохой доход. Вместе мы достигли успеха.

Параллельно с нашими достижениями в бизнесе, мы с Джеймсом стали добрыми друзьями. Мы были очень разными, но уважали друг друга и получали удовольствие от общения. Мы спорили на совещаниях, но всегда серьезно относились к чужому мнению и успеху станции. Встречались мы раз в месяц, обедали, выпивали, и строго соблюдали одно правило — не говорить о станции: вместо этого мы обсуждали политику, историю и искусство. Нашу жизнь. (Разумеется, он куда честнее рассказывал о своей жизни, чем я о своей, но так строятся любые добрые отношения — человеку приходится осмотрительно обходится с истиной, особенно если она не принесет никакой выгоды.) Джеймс неплохо сработался с П.У. и Аланом, хотя близки они не стали, и как раз это озадачивало меня, когда я тем ранним мартовским утром ехал в такси сквозь моросливый лондонский туман к дому Джеймса. Какого черт П.У. там делает, что за обстоятельства привели к смерти Джеймса? Я опасался худшего, но не представлял, что же это может быть за «худшее». Заплатив водителю, я вышел из машины и на минуту остановился на улице; она была тиха и пустынна. В домах нигде не горел свет, но пять уличных фонарей ярко освещали дорогу. Дом Джеймса тоже был погружен во тьму, за исключением комнаты с эркером, где тяжелые занавеси были задернуты, но тонкая полоска света пробивалась сквозь щель. Я глубоко вздохнул, взбежал по ступенькам и позвонил.

Два дня спустя, после изнурительных событий предшествующих сорока восьми часов, я сидел за столом и старательно набирал незнакомый номер. Соединение происходило чуть ли не целую вечность, телефон прозвонил несколько раз, прежде чем из трубки раздался вопль какого–то существа, похожего на юную кокни с языком утыканным булавками.

— Двенадцать! — прокричала она в трубку, и я удивленно поднял брови. Я правильно набрал номер? Или это ее зовут «двенадцать»? Может, такой автоответчик? — Павильон двенадцать! — прокричала она еще раз.

— Павильон двенадцать! — громко повторил я — сам не знаю, для чего, но прозвучало это скорее приказом.

— Павильон двенадцать! — снова сказал голос. — Кто это?

— Прошу прощения, — быстро произнес я, пытаясь собраться с мыслями и наконец сообразив, о чем она. — Я хотел бы услышать Томми Дюмарке.

— Кто это? — спросила она, на сей раз с бо́льшим подозрением в голосе. — Как вы заполучили этот номер?

— Он сам дал мне его, разумеется, — ответил я, поразившись ее агрессивному тону. — Как еще я мог…

— Вы не какой–нибудь фанат, а? — спросила она, и у меня отвисла челюсть. Я не знал, что сказать. — Или журналист? — Она выплюнула это слово с неприязнью человека, который знает, что никогда не увидит свое имя на страницах газет. — Томми сейчас занят на съемке, — добавила она, уже сбавив тон, словно внезапно испугалась того, кем я могу оказаться, и как это может сказаться на ее дальнейшей работе. — Он не освободится в ближайшие… ой нет, постойте. Вот он. Хотя я не уверена, свободен ли он. Как вас представить?

— Скажите ему, что это дядя Матье, — ответил я, вдруг снова почувствовав страшную усталость. — Если это не слишком сложно, разумеется.

Трубку швырнули на стол, я услышал шепот на заднем плане и голос Томми:

— Да все в порядке, честно, — а затем: — Пять минут, ОК? — уже громче, когда он взял трубку. — Дядя Мэтт? — спросил он, и я с облегчением вздохнул.

— Наконец–то, — сказал я. — Какая неприятная девушка. Кто она?

— Да так, на побегушках. Не обращай внимания. Воображает, что она режиссер или еще бог весть какая шишка. Черт ее знает. В конце концов, это частный номер.

— Ну да ладно. Я просто хотел поблагодарить тебя, вот и все. За то, что ты сделал ночью. Я очень тебе признателен.

Томми рассмеялся, точно это был совершеннейший пустяк, словно такое случается с ним каждый день, и меня это встревожило.

— Ерунда, — сказал он. — Слушай, ты ведь мне часто помогал, верно? Я рад был хоть немного тебе отплатить.

— Должен признаться, меня слегка мучает совесть, — сказал я. — Ты же не думаешь, что это несколько аморально?

— Я в такое дерьмо не верю, — беспечно ответил он и умолк; я тоже ничего не говорил, ожидая, что он что–нибудь скажет. Мне хотелось, чтобы он успокоил меня, сказал, что я поступил правильно. Я прожил долгую жизнь, и хоть никогда не был святым, мне приятно думать, что я никогда и никому после Доминик не причинял боль намеренно — особенно своим друзьям. — Как я понимаю, парень все равно был уже мертв, а мы лишь уладили проблему. Ни ты, ни я, никто из твоих жутких друзей не могли сделать ему лучше или хуже. Ты впутался в то, что не имело к тебе никакого отношения, вот и все. Тебе надо осмотрительнее выбирать друзей, дядя Мэтт.

— Я не назвал бы их друзьями, — уточнил я.

— Успокойся, — сказал он. — Ты ведь его не убивал.

— Нет… я полагаю, что нет.

— Тогда просто расслабься. Для нас все уже позади. Мы разрулили ситуацию, вот и все. Проехали, ОК?

Он говорил, как персонаж из своего сериала. Я кивнул, но удовлетворения от того, как все обернулось, по–прежнему не было.

— Спасибо, Томми, — в конце концов сказал я, понимая, что нам больше нечего сказать по этому поводу. И если думать об этом еще стоит, делать это придется мне в одиночку. — Мы еще поговорим.

— Надеюсь. У рака яичка ремиссия — надеюсь, ты рад это слышать. Врачи сегодня дадут мне добро. Так что, похоже, не придется в ближайшее время искать работу, поскольку меньше всего мне сейчас нужны дополнительные проблемы с наличностью.

— Что? — спросил я, привстав от изумления. — Чего яичка?.. Ох, — быстро произнес я и, рассмеявшись, снова сел. — Ты имел в виду этого — как его там зовут?

— Сэма.

— Ты не должен отождествлять себя со своим персонажем.

— Почему? Вся страна думает, что я — это он. Вчера в «Теско»[41] какая–то старая кошелка накинулась на меня и заявила, что я сам во всем виноват, потому что крутил с Тиной за спиной Карла. Что божье проклятье пало на мои яйца.

— Божье проклятье, да — вздохнул я. — Ты же осознаешь, я понятия не имею, кто все эти люди. Пора мне начать смотреть твой сериал.

— Можно не стараться, — ответил он, будто отвечая заготовкой на журналистский вопрос. — Безусловно, в нем присутствуют некий элемент сермяжного реализма городских гетто, который отражает и транспонирует упадок традиционных семейных ценностей в Лондоне, историческую память, утраченную в современной погоне за экзотическими удовольствиями и гедонистическим удовлетворением, попытку исследования универсально значимых тем, но сценарий — дерьмо, актерская игра — ни к черту, сплошные повторы и банальности из–за недостатка времени на репетиции и стремления руководства выжать все, что можно. Все это понимают.

Я замолчал на долгое, долгое время, моргая от изумления.

— Что? — в итоге вопросил я, не уверенный в том, что эта сентенция только что сошла с языка моего сидящего на наркотиках племянника, завсегдатая вечеринок. — Что ты только что сказал?