Павел был внизу, когда на горушке выше трамплина появилась худенькая девчонка в самовязаной шапке с длиннющими ушами. Оттолкнулась палками и покатила на трамплин. Махнуло ее сначала в одну сторону, потом в другую, шмякнуло о землю, перевернуло несколько раз…

Ребята сначала позлорадствовали: не суйся, раззява, куда не следует, только девчушка продолжала лежать на снегу. Тогда сбросили лыжи, увязая по колено в сугробах, побежали к ней.

«Жива? — спросил ее Павел. — Тоже мне рекордсменка! Едва на лыжах держишься, а туда же — на трамплин! Шею свернуть захотела?»

«Всего только ногу вывихнула», — приподняв голову, ответила она.

Павел отвязал с ее валенка обломок лыжи, взяли с дружком ее на руки и понесли наверх. Потом оказалось, что ступать на ногу она не может, пришлось у знакомых парней взять салазки и доставлять ее через половину города домой.

По дороге узнали, как ее зовут, где учится. От смущения она раскраснелась, стала еще пригожее, и Павел сразу потерял покой и сон, а недельки две спустя разыскал, пригласил в кино. Шел ему в ту пору шестнадцатый. Шура была годом моложе.

Замысловаты зигзаги людской судьбы. Следующей осенью Русаковы вернулись из эвакуации в Севастополь, поселились в наспех восстановленной развалке, а девчонка осталась в Тюмени. Тут и быть бы концу первого мальчишеского увлечения, но нет, не навсегда разошлись их пути, больше чем через полдесятка лет снова встретились, чтобы уже не расставаться.

Павел Иванович улыбнулся внезапно нахлынувшим воспоминаниям. В последнее время, бывая в командировках, он стал сердечнее думать о жене, тихо и ненавязчиво прожившей возле него до бронзовой свадьбы, родившей и воспитывающей двух сыновей. Никто из родных и знакомых не подозревает, на какое отчаянное самопожертвование способна эта худенькая, сохранившая девчоночью фигуру женщина. Потребуйся кому-либо из близких ее здоровье и помощь — отдаст не колеблясь. Да что здоровье — сердце свое вынет из груди и протянет на ладони. Ума тоже ей не занимать. Поделится порою с ней Павел Иванович мучающим его сомнением, Шуренция вздохнет легонько и скажет: «Плохой я советчик в твоих делах, Павлуша. Только будь я на твоем месте, попробовала бы поступить так-то и так-то…» Он сперва пропустит мимо ушей немудрящие ее слова, а позже придут они ему снова на ум, и осенит: а ведь дельный был совет!

Видимо, предстоящая долгая разлука с родными вызывает похожие мысли… Капитан медицинской службы Свирь тоже думал о семье. Его Настя была легка на подъем. Потому не имели они громоздкой мебели, чемоданы всегда держали наготове. Когда Свирь получал новое назначение, он приходил домой взбудораженный и нетерпеливый, командовал весело:

«Настя, Сергей, боевая тревога! На сборы — двое суток!»

Жена спрашивала в таких случаях лишь об одном:

«Самолетом летим или едем?»

Все трое отправлялись в дорогу разом, к неудовольствию старших начальников Свиря, в кабинетах которых настырная Настя устраивала порой временные новоселья. Правда, позже все улаживалось. Снимали комнату в городе, и жизнь входила в нормальное русло.

Особенно радостным было распределение на военный факультет. Еще бы из тюленьей губы да прямиком в столицу-матушку! Сережка поставил такое условие: с вокзала сразу на Красную площадь. Балованное дитя любви… Сын родился, когда отцу стукнуло двадцать один, а матери девятнадцать. Свирь женился рано, курсантом третьего года учебы, но никогда об этом не жалел.

Время в Москве пролетело как два перегона в метро. И по театрам особенно не походили, ведь билеты на хороший спектакль купить не легче, чем выиграть в лотерею, зато в первую же неделю взяли в прокате телевизор с большим экраном и смотрели спектакли с доставкой на дом. И вот теперь судьба милостиво подарила Насте еще почти полгода столичной жизни.

…Ночью Русакова-дядю и Свиря разбудили звонки корабельной сигнализации. Оба торопливо оделись и выбежали на верхнюю палубу. Команда крейсера уже была выстроена, на правом фланге стоял караульный взвод с автоматами на груди. В ночной тишине раздались негромкие гортанные команды старшего помощника:

— Оцеплению занять свои места! Ракетной погрузочной партии приготовиться к приему боекомплекта!

Через несколько минут к причалу, осторожно шурша шинами, подошли крытые брезентом длинные автопоезда.

В Находке под разгрузкой и бункеровкой простояли около трех недель. За это время почти весь комсостав и большая часть матросов сумели слетать домой, повидаться с близкими. Не представилось такой возможности лишь старпому Алмазову, механику Томпу и второму помощнику Рудякову. Последний, впрочем, не огорчался: при погрузке нужен свой хозяйский глаз.

Татьяна улетала из Владивостока вместе с первым помощником Воротынцевым и несколькими моряками. Среди них был рулевой Гешка Некрылов, веселый остроглазый паренек, с которым Татьяна за время долгого рейса через Атлантику, Средиземное море, Суэцкий канал и еще два огромных океана успела подружиться.

— Эхма, маловато времечка, а то бы, ей-бо, оженился! — балагурил Гешка. — Люська моя третий год ждет, все глаза проглядела, а до загса рукой подать!

— Давай приводи домой жену на радость соседу! — подначил рулевого один из приятелей.

— У паршивого кота всегда блохи на уме, — не выдержав, ядовито усмехнулся помполит.

Он сидел возле Татьяны на широкой скамье зала ожидания; взбудораженные предстоящим полетом домой матросы стояли неподалеку, и все их ренлики были отчетливо слышны.

Татьяна промолчала. Недавно она оказалась невольной свидетельницей одного инцидента. В тихую солнечную погоду несколько подвахтенных матросов загорали на шлюпочной палубе. Один из них перебирал струны гитары и развлекал товарищей задорными частушками:

— Послушайте, Саломатин, — раздался возле отдыхающих возмущенный голос Воротынцева. — Вам понравится, если так споют о вашей жене?

— А я не женат, товарищ первый помощник!

— Ну а если бы о матери?

— Моей матери седьмой десяток идет.

— Какая разница, сколько ей лет! При ней вы небось такой пакости петь бы не стали!

— При чем здесь моя мать, товарищ первый помощник?

— При том, что нужно уважать достоинство женщины!

— Учту, товарищ первый помощник, — погасил улыбку матрос, откладывая в сторону гитару.

Татьяна не знала, что, кроме нее, был еще один свидетель этого разговора.

Капитан Сорокин после ужина пригласил помполита в свою каюту.

— Слушай, Лукич, — сев в кресло напротив Воротынцева, смущенно начал он, — ты только не обижайся, я не собираюсь на твои права посягать, просто хочу как моряк с моряком… Понимаешь, я уже тридцать первый год морем кормлюсь, уймищу всякого народа перевидал. Ты у меня, дай бог памяти, девятый по счету помполит. Из разных мест люди на эту должность приходили. Ты вот долгое время в профтехучилище директорствовал, имел дело совсем еще с пацанами. Верно, за теми глаз да глаз нужен, воспитывать их надо, пока в толк не войдут… Но с нами не пацаны, а взрослые мужики плавают, и толк они давно во всем поняли. На море работа особая, трудная, потому доброе настроение нужно. Вот одна из твоих главных обязанностей, Лукич, руководить службой хорошего настроения. А нынче, прости, я ненароком подслушал, ты нескольким человекам настроение испортил, и мне в том числе… Как бы тебе объяснить… Понимаешь, хоть мы и советские люди, но все-таки из мяса и костей и всего остального прочего. Человеки, словом. У того же Саломатина, к примеру, Маша за тридевять земель. А ведь разрядка какая-никакая требуется. Вот и разряжается наш брат в соленом анекдоте или в частушке заковыристой… Ты вот взял в Гаване два десятка кинофильмов, все они хорошие — не спорю. Но, понимаешь, нашим добрым молодцам не только «Тревожная молодость» и «Председатель» нужны, им и «Фанфана-Тюльпана», к примеру, посмотреть хочется… В общем, Лукич, послушай доброго совета будь с народом терпимее, попроще… Уразумел?