Врет! Боится и ненавидит грядущих гуннов! И – не гимн, а – панихиду написал. Правда?

– Нет, – сердито сказал Самгин. – И вообще ты... – Он хотел сказать что-нибудь обидное Лютову, но пробормотал: – Я, кажется, простудился, прескверно чувствую себя. Пожалуй, мне следует...

Из переулка шумно вывалилось десятка два возбужденных и нетрезвых людей. Передовой, здоровый краснорожий парень в шапке с наушниками, в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал перед гробом, широко расставив ноги в длинных, выше колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом:

– Стойте! Кого хороните? Какого злодея?

– Ну вот! – тоскливо вскричал Лютов. Притопывая на одном месте, он как бы собирался прыгнуть и в то же время, ощупывая себя руками, бормотал: – Ой, револьвер вынула, ах ты! Понимаешь? – шептал он, толкая Самгина: – У нее – револьвер!

Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым не было времени, – вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.

Носильщики, поставив гроб на мостовую, смешались с толпой; усатый человек, перебежав на панель и прижимая палку к животу, поспешно уходил прочь; перед Алиной стоял кудрявый парень, отталкивая ее, а она колотила его кулаками по рукам; Макаров хватал ее за руки, вскрикивая:

– Прочь! Что вам надо?

Алина тоже что-то кричала, но голос ее заглушался визгом парня в лисьей шубе и криками его товарищей. Парень в шубе, болтая головою, встряхивая наушниками шапки, визжал:

– Почему без попа? Жида хороните, а? Опять жида? Бога обижаете? Нет, постойте! Вася – как надо?

Из-под левой руки его вынырнул тощий человечек в женской ватной кофте, в опорках на босую ногу и, прискакивая, проорал хрипло:

– Жид – жить, а мы его – бить! Эх, Игнаша! Ребята – поддерживай! Красота наша ты, Игнат Петров. Защита!

И еще человек пять разноголосо и отчаянно ревели:

– Командуй, Игнат! Поддержим! Э-эх... В толпе вертелся Лютов; сняв шапку, размахивая ею, он тоже что-то кричал, но парень в шубе, пытаясь схватить его пьяной рукою, заглушал все голоса пронзительными визгами истерического восторга.

– Из господ? Князь? Не допускаю – врешь! Где поп? Священник, а? Князей хоронят с музыкой, сволочь! Убили? Братцы – слышали? Кого убивают?

– Жидов, забастовщиков! – ответили ему. Кудрявый парень и Макаров тащили, толкали Алину на панель, – она билась в их руках, и Самгин слышал ее глухой голос:

– Пустите! Я его ударю... изобью...

Вдруг стало тише, – к толпе подошел большой толстый человек, в черном дубленом полушубке, и почти все обернулись к нему.

– Чего буяните? – говорил он. – Зря все! Видите: красных лентов нету, стало быть, не забастовщик, ну? И женщина провожает... подходящая, из купчих, видно. Господин – тоже купец, я его знаю, пером торгует в Китай-городе, фамилие забыл. Ну? Служащего, видать, хоронют...

– Врешь! – крикнул парень; человек в опорках поддержал его:

– Врет, толстая морда! Игнаша, защита наша, – не верь. Они все заодно – толстые, грабители, мать...

– Не сдавай, Игнат! – кричали в толпе.

– Снимай крышку! Жидягу хоронят из тех, что вчерась настреляли...

Человек в полушубке хлопнул ладонью по плечу Игната.

– Ты – что? Хулиган, что ли? Забастовщик? – спросил он громко, с упреком.

– Братцы, – кто я? – взвизгнул Игнат, обняв его за шею. – Скажите скорее, а то – убьюсь! На месте убьюсь! Братцы, эх...

Взмахнув руками, он сбросил с себя шубу и начал бить кулаками по голове своей; Самгин видел, что по лицу парня обильно текут слезы, видел, что большинство толпы любуется парнем, как фокусником, и слышал восторженно злые крики человека в опорках:

– Игнаша! Не сдавай Порт-Артур, бей чорта в лоб! Защита! Кр-расота моя, ты!

Человек пять, тесно окружив Лютова, слушали его, смотрели, как он размахивает дорогой шапкой, и кто-то из них сказал:

– Обалдела Москва, это верно!

«Кончилось», – подумал Самгин. Сняв очки и спрятав их в карман, он перешел на другую сторону улицы, где курчавый парень и Макаров, поставив Алину к стене, удерживали ее, а она отталкивала их. В эту минуту Игнат, наклонясь, схватил гроб за край, легко приподнял его и, поставив на попа, взвизгнул:

– Сам понесу! В Москва-реку!

Лютов видел, как еще двое людей стали поднимать гроб на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб на землю. На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.

– Уведи ее... что ты, не понимаешь! – крикнул он. А перед Игнатом встал кудрявый парень и спросил его:

– Схлестнемся, что ли?

– Бей его, ребята! – рявкнул человек в черном полу-шубке, толкая людей на кудрявого. – Бейте! Это – Сашка Судаков, вор! – Самгин видел, как Сашка сбил с ног Игната, слышал, как он насмешливо крикнул:

– Ну-ка, шпана! Храбро, – ну!

Человечек в опорках завертелся, отчаянно закричал:

– Игнаша, герой! Неужто сдашь, и-эхх! – и, подбежав к Макарову, боднул его в бок головою, схватил за ворот, но доктор оторвал его от себя и опрокинул пинком ноги. Тот закричал:

– Всех не перебьете, сволочи-и! Расстрельщики-и! Макаров толкнул на Самгина Алину, сказав:

– Второй переулок направо, дом девять, квартира Зосимова, – скорее! Я Володьку выручу...

Самгин, подхватив женщину под руку, быстро повел ее; она шла покорно, молча, не оглядываясь, навертывая на голову шаль, смотрела под ноги себе, но шагала тяжело, шаркала подошвами, качалась, и Самгин почти тащил ее.

Испуг, вызванный у Клима отвратительной сценой, превратился в холодную злость против Алины, – ведь это по ее вине пришлось пережить такие жуткие минуты. Первый раз он испытывал столь острую злость, – ему хотелось толкать женщину, бить ее о заборы, о стены домов, бросить в узеньком, пустынном переулке в сумраке вечера и уйти прочь.

Он едва сдерживал это желание и молчал, посапывая, чувствуя, что если заговорит, то скажет ей слова грубо оскорбительные, и все-таки боясь этого.

– Какие... герои, – пробормотала Алина, шумно вздохнув, и спросила: – Володьку изобьют?

Самгин не ответил. Его не удивило, что дверь квартиры, указанной Макаровым, открыла Дуняша.

– О, господи! Какие гости! – весело закричала она. – А я самовар вскипятила, – прислуга бастует! Что... что ты, матушка?

Ее изумленное восклицание было вызвано тем, что Алина, сбросив шубу на пол, прислонясь к стене, закрыла лицо руками и сквозь пальцы глухо, но внятно выругалась площадными словами. Самгин усмехнулся, – это понравилось ему, это еще более унижало женщину в его глазах.

– Уведи меня... куда-нибудь; – попросила Алина. Клим разделся, прошел на огонь в неприбранную комнату; там на столе, горели две свечи, бурно кипел самовар, выплескивая воду из-под крышки и обливаясь ею, стояла немытая посуда, тарелки с расковырянными закусками, бутылки, лежала раскрытая книга. Он прикрыл трубу самовара тушилкой и, наливая себе чай в стакан, заметил, что руки у него дрожат. Грея руки о стакан, он шагал по комнате, осматривался. На маленьком рояле – разбросаны ноты, лежала шляпа Дуняши, рассыпаны стеариновые свечи; на кушетке – смятый плед, корки апельсина; вся мебель сдвинута со своих мест, и комната напоминала отдельный кабинет гостиницы после кутежа вдвоем. Самгин брезгливо поморщился и вспомнил: