Все его сведения оказывались неверными, и Самгин заранее знал это, потому что, сообщив потрясающие новости, Брагин спрашивал:

– Неужели взорвут мосты? Не верится, что разгромили музей...

– Не верьте, – советовал Самгин. – Все это выдумано.

Тогда Брагин, заглядывая в глаза Клима, догадывался:

– Кто же это выдумывает?

«Наверное – ты», – думал Самгин.

Он заметил, что, когда этот длинный человек приносит потрясающие новости, черные волосы его лежат на голове гладко и прядь их хорошо прикрывает шишку на лбу, а когда он сообщает менее страшное – волосы у него растрепаны, шишку видно. Длинный, похожий на куклу-марионетку, болтливый и раньше самодовольный, а теперь унылый, – он всегда был неприятен и становился все более неприятным Самгину, возбуждая в нем какие-то неопределенные подозрения. Казалось, что он понимает больше того, сколько говорит, и – что он сознательно преувеличивает свои тревоги и свою глупость, как бы передразнивая кого-то.

– Как вы полагаете: идем к социализму?

– Ну, не так далеко.

– Однако – большевики?

Глядя на вытянутое лицо, в прищуренные глазки, Самгин ответил:

– В политике, как в торговле, «запрос в карман не кладется».

– Да, это, конечно, так! – сказал Брагин, кивнув головой, и вздохнул, продолжая: – Эту пословицу я вчера читал в каком-то листке. – И, пожимая руку Самгина, закончил: – От вас всегда уходишь успокоенный. Светлым, спокойным умом обладаете вы – честное слово!

«А ведь он издевается, скотина, – догадался Клим. – Чорт его знает – не шпион ли?»

Но еще более неприятные полчаса провел он с Макаровым. Этот явился рано утром, когда Самгин пил кофе, слушая умиленные рассказы Анфимьевны о защитниках баррикады: ночами они посменно грелись у нее в кухне, старуха поила их чаем и вообще жила с ними в дружбе.

«По глупости и со скуки», – объяснил себе Самгин. Он и раньше не считал себя хозяином в доме, хотя держался, как хозяин; не считал себя вправе и делать замечания Анфимьевне, но, забывая об этом, – делал. В это утро он был плохо настроен.

– А знаете, Анфимьевна, ведь не очень удобно, – заговорил он негромко и не глядя на нее; старуха прервала его речь:

– Ну, уж какие удобности непривычным-то людям дежурить по ночам на холоду?

– Вы не поняли меня, я не о том... Но Анфимьевна не слушала, продолжая озабоченно и тише:

– А вот что мне с Егором делать? Пьет и пьет, и готовить не хочет: «Пускай, говорит, все с голода подохнете, ежели царя...»

Как раз в эту минуту из кухни появился Макаров и спросил, улыбаясь:

– Что же у тебя в кухне – штаб инсургентов? Он стоял в пальто, в шапке, в глубоких валяных ботиках на ногах И, держа под мышкой палку, снимал с рук перчатки. Оказалось, что он провел ночь у роженицы, в этой же улице-

– Выкинула, со страха; вчера за нею гнались какие-то хулиганы. Смотрю – баррикада! И – другая. Вспомнил, что ты живешь здесь...

Говоря, он сбросил пальто на стул, шапку метнул в угол на диван, а ботики забыл снять и этим усилил неприязненное чувство Самгина к нему.

– Ты защищаешь, или тебя защищают? – спросил он, присаживаясь к столу.

Самгин спросил:

– Кофе хочешь?

– Давай.

И, как будто они виделись вчера, Макаров тотчас заговорил о том, что он не успел договорить в больнице.

– Помнишь, я говорил в больнице...

– Да, – сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой подумал о людях, которые полагают, что он должен помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его становилось все хуже; думая о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную речь Макарова.

– Если б не этот случай – роженица, я все равно пришел бы к тебе. Надо поговорить по душе, есть такая потребность. Тебе, Клим, я – верю... И не верю, так же как себе...

Эти слова прозвучали очень тепло, дружески. Самгин поднял голову И недоверчиво посмотрел на высоколобое лицо, обрамленное двуцветными вихрами и темной, но уже очень заметно поседевшей, клинообразной бородой. Было неприятно признать, что красота Макарова становится все внушительней. Хороши были глаза, прикрытые густыми ресницами, но неприятен их прямой, строгий взгляд. Вспомнилась странная и, пожалуй, двусмысленная фраза Алины: «Костя честно красив, – для себя, а не для баб».

– У меня, знаешь, иногда ночуют, живут большевики. Н-ну, для них моего вопроса не существует. Бывает изредка товарищ Бородин, человек удивительный, человек, скажу, математически упрощенный...

Макаров обеими руками очертил в воздухе круг.

– Сферический человек. Как большой шар, – не возьмешь, не обнимешь.

– Коренастый, с большой бородой, насмешливые глаза? – спросил Клим.

– Да, похож. Но бреется.

«Вероятно – Кутузов», – сообразил Самгин, начиная слушать внимательней.

– Для него... да и вообще для них вопросов морального характера не существует. У них есть своя мораль...

Выпив кофе, он посмотрел в окно через голову Самгина и продолжал:

– Собственно говоря, это не мораль, а, так сказать, система биосоциальной гигиены. Возможно, что они правы, считая себя гораздо больше людьми, чем я, ты и вообще – люди нашего типа. Но говорить с ними о человеке, индивидууме – совершенно бесполезно. Бородин сказал мне: «Человек, это – потом». – «Когда же?» – «Когда будет распахана почва для его свободного роста». Другой, личность весьма угрюмая, говорит: «Человека еще нет, а есть покорнейший слуга. Вы, говорит, этим вашим человеком свет застите. Человек, мораль, общество – это три сосны, из-за которых вам леса не видно». Они, брат, люди очень спевшиеся.

Подвинув Самгину пустую чашку, он стал закуривать папиросу, и медленность его движений заставила Клима подумать:

«Это – надолго».

Макаров выдул длинную струю дыма, прищурился.

– Так, значит, я – покорнейший слуга, – вздохнул он. – Вот по этому поводу, – искал он слов, опираясь локтями на стол и пристально глядя в лицо Самгина. – Я – служу науке, конкретнее говоря – женщинам. Лечу, помогаю родить. Всего меня это уже не поглощает. И вот – помогаю Бородину и его товарищам, сознавая известный риск и нимало не боясь его. Даже с удовольствием помогаю. Но в то, что они сделают революцию, – не верю. Да и вообще не верю я, что это, – он показал рукой на окно, – революция и что она может дать что-то нашей стране.

Откинувшись на спинку стула, покачиваясь и усмехаясь, он продолжал:

– Понимаешь, в чем штука? Людям – верю и очень уважаю их, а – в дело, которое они делают, – не верю. Может быть, не верю только умом, а? А ты – как?

– Что? – спросил Самгин, чувствуя, что беседа превращается в пытку.

– Ты почему помогаешь? – спросил тот.

– Нахожу нужным, – сказал Самгин, пожимая плечами.

– Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, – сказал Макаров тихо и задумчиво. – Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты – с ними, но – на них не похож, – продолжал Макаров, не глядя на него. – Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но – чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина – народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки...

Под окном раздался пронзительный свист.

– Полицейский свисток? – с удивлением спросил Макаров.

Клим очень быстро подскочил к окну и сказал:

– Что-то случилось, бегут...

В комнату ворвался рыжий встрепанный Лаврушка и, размахивая шапкой, с радостью, но не без тревоги прокричал:

– Солдаты наступают! Анфимьевна спрашивает: ставни закрывать?

Макаров тоже вскочил на ноги:

– Чорт возьми...

– Закрывать? – кричал Лаврушка. Самгин отмахнулся от него, ожидая, что будет делать Макаров. Тот, быстро одеваясь, бормотал:

– Обязанность врача...

Он выбежал вслед за учеником медника. Самгин, протирая запотевшее стекло, ожидал услышать знакомые звуки выстрелов. С треском закрылись ставни, – он, вздрогнув, отшатнулся. Очень хотелось чувствовать себя спокойно, но этому мешало множество мелких мыслей; они вспыхивали и тотчас же гасли, только одна из них, погаснув, вспыхивала снова: