Сношения Д’Аламбера с императрицею Екатериной были более официальны, менее дружественны, но и они во многом представляют большой интерес, особенно для нас, русских. Императрица желала поручить Д’Аламберу воспитание своего единственного сына, цесаревича Павла Петровича. В 1762 году, перед поездкой в Берлин, Д’Аламбер получил от Одара, библиотекаря императрицы Екатерины, письмо, в котором последний излагал ему просьбу императрицы, свидетельствующую о всеобщем уважении к Д’Аламберу в отдаленном от Франции государстве; в письме говорилось о необыкновенных качествах ума и сердца Екатерины И. Д’Аламбер отказался и от этой чести, мотивируя свой отказ приблизительно известными уже нам причинами. Он отвечал Одару тоже в трогательном и почтительном тоне, но очень решительно. Великий ученый говорил о своем незнании людей и жизни, о сложности и трудности обязанностей воспитателя будущего повелителя такого обширного государства, как Россия, и так далее. Нисколько не умаляя талантов и достоинств Д’Аламбера, мы вполне соглашаемся с его мнением, что человек, живущий такою замкнутою жизнью, не способен к роли воспитателя наследника престола. Но Екатерина II не хотела отказаться от мысли склонить Д’Аламбера приехать в Петербург. Бескорыстие истинного философа, искренние, возвышенные чувства, прекрасно проявившиеся в его ответе, произвели и в Петербурге сильное впечатление; императрица назначила Д’Аламберу пенсию значительно выше получаемой им от Фридриха Великого и написала то знаменитое письмо, которое пользуется столь большою известностью и украшает все хрестоматии. Императрица, увидев, что Д’Аламбера не привлекают ни почести, ни деньги, казалось, выбрала более верный путь к его сердцу. В письме своем она говорит: «Вся Ваша философия основана на гуманных началах; Вы противоречите этим началам, отказываясь воспитать наследника русского престола так, чтобы он мог осчастливить миллионы подвластных ему людей». Но Д’Аламбер, напротив, был убежден, что он не в состоянии выполнить как следует столь сложной обязанности; поэтому слова императрицы не произвели на него желанного впечатления. Императрица сразу почувствовала, что ей, может быть впервые, приходится иметь дело с человеком, которого, как говорится, ничем не заманишь; это ее удивляло и неприятно раздражало. Удачи и счастье внушили ей мысль, что каждое ее желание должно и может быть исполнено, и она смотрела очень легко на устранение всех препятствий. Одной из причин, мешавших Д’Аламберу принять ее предложение, было его нежелание расстаться с друзьями; все это в ее глазах были сущие пустяки: пусть заберет всех своих друзей и приедет в Россию вместе с ними; всем им она устроит удобную и приятную жизнь. Но Д’Аламбер почтительно и мягко дал ей понять, что у людей, живущих умственными и нравственными интересами, многое и, может быть, главное в жизни не в руках сильных мира сего; он писал: «Я и друзья мои не имеем сил оставить навсегда свою родину, сложить с себя обязанности относительно своего народа, хотя положение наше здесь не блестяще и нам приходится выносить многое».

Все те нравственные качества Д’Аламбера, которые так сблизили его с Фридрихом, производили, как мы сказали, неприятное впечатление на нашу императрицу. Несмотря на это, внешне она относилась к Д’Аламберу так же, как Фридрих; она переписывалась с философом и осыпала его милостями, желая, как говорил Д’Аламбер, подавить его своим великодушием. Во всем этом легко убедиться, если сравнить письма императрицы к Вольтеру и Гримму с письмами к Д’Аламберу; последние отличаются некоторой сухостью и скрытым недовольством. Императрица сама это чувствовала и говорила: Фридрих оттого мягче ее отнесся к отказу философа, что интересы Академии наук не так близки сердцу, как вопросы воспитания сына; у прусского короля не было наследника.

Известный французский математик Бертран, автор новейшей биографии Д’Аламбера, говорит: трудно назвать другого человека, который бы соединял в себе такой многосторонний, тонкий и сложный ум с таким чистым и простым сердцем; истинное понимание разнообразной умственной деятельности Д’Аламбера требует многих трудов и усилий, но его симпатии, антипатии, вообще все его чувства, взгляды на жизнь, мнения и убеждения видны как на ладони. Он всегда говорил все, что чувствовал, не мог понять, как могут другие лицемерить, и все, что ему говорили, принимал за чистую монету. Письма Екатерины II приводили его в восторг; одно из них он передал в Академию наук, чтобы сохранить для потомства. Императрица писала ему о предпринимаемых реформах в духе свободы и веротерпимости, о своей любви к философии. Д’Аламбер послал императрице свои новые сочинения, просил прочитать их внимательно, высказать свое мнение, дать ему советы и с трогательной наивностью ожидал того и другого. Не скоро он дождался письма от Екатерины; когда же оно пришло, в нем оказались самые отборные, блестящие комплименты и ничего больше. Горько обманутый в своих ожиданиях, Д'Аламбер откровенно написал императрице, что Фридрих Великий благосклоннее отнесся к его сочинениям; он нашел в них много недостатков и откровенно указал на них автору; эти указания были чрезвычайно ценны; они вызвали много новых мыслей, и благодаря им возникло даже новое сочинение. Императрице эта наивность наконец наскучила; она заметила Д’Аламберу, что для обстоятельной критики надо время, она же может только, как пчела, собирать мед и употреблять его в дело. Она вкушает всю прелесть философии, прилагает ее к своему правлению, и, только когда есть досуг, она пишет, – недавно вот набросала один философский трактат, который обещает прислать Д’Аламберу, однако почему-то не посылает. Д’Аламбер, сильно заинтересованный трактатом, наивно и бесцеремонно справляется о нем в каждом письме. Императрица поняла, что Д’Аламбер невыносим и неисправим, и переписка их мало-помалу прекратилась. Когда Д’Аламбера спрашивали о его сношениях с русской императрицей, он с грустью говорил, что давно уже не переписывается с нею… Однако, как видно, он сохранил в душе своей светлое воспоминание о ее личности, потому что взял на себя смелость обратиться к ней с очень щекотливою просьбой. Во время польской войны несколько французов, отличившихся при осаде Кракова, были взяты русскими в плен. Во Франции ходили самые баснословные слухи об их несчастной участи в России; говорили, что их заковали в кандалы, сослали в Сибирь и так далее. Родные и друзья этих талантливых молодых людей обратились к Д’Аламберу с просьбой заступиться за них перед русской императрицей; философ написал трогательное письмо, которое императрица в ответе своем называет «прекрасным». Екатерина II милостиво сообщает философу, что его соотечественники не в кандалах, не в Сибири, а на свободе в Киеве, но наотрез отказывается позволить им возвратиться во Францию; она дает понять философу, что напрасно он позволяет себе вмешиваться в такие дела. Но пылкий и неугомонный Д’Аламбер вторично обратился к императрице с тою же усиленной просьбой. Это окончательно вывело из себя Екатерину; она отправила философу такое письмо, после которого он не осмелился ей больше писать. В нем она пишет Д’Аламберу: «Я получила второе письмо, написанное Вашей рукою; в нем повторяете Вы буквально все содержание первого письма…», и так далее.

В 1782 году наследник русского престола, в бытность свою в Париже посетив Д’Аламбера, выразил ему свое уважение и глубокое сожаление о том, что не исполнилось заветное желание его матери поручить его воспитание такому философу, как Д’Аламбер. Прощаясь с Д’Аламбером, Павел I сказал ему не без грусти: «Вы поймете, милостивый государь, как глубоко я сожалею, что мне не суждено было познакомиться с Вами ранее».

Этот упрек не смутил Д’Аламбера: он не сомневался, что не был способен как следует воспитать будущего царя.

Мы насколько возможно выяснили характер личных отношений Д’Аламбера с двумя его великими современниками. Здесь также вполне уместно познакомиться с его суждениями о королеве Христине и об отношении к ней Декарта, высказанными в сочинении «Reflexions sur Christine, reine de Suede» («Размышления о Христине, королеве Швеции»). Эти размышления о философе Декарте в значительной мере влияли на его собственное отношение к королю прусскому и Екатерине II.