- Миша, останови. Иди открывай ворота.- Собственный голос показался чужим.- Дремова на фланге бандиты убили.
В ту же минуту почувствовал: сзади ему в плечи, сминая погоны, вцепился Шпунтов - совсем еще мальчик - истошно повторяя:
- Что? Что?
Капитан не шелохнулся, и Шпунтов, придя в себя, тяжело сполз на свое место. Пресняк, держа в руках темную, издалека похожую на тяжелую гантелю телефонную трубку, все еще медлил.
- Чего ждете? - строго спросил Лагунцов.- Открывайте ворота - и домой!
Дремов… Вот он стоит, как прежде, перед глазами! живой, невредимый, всем доступный и близкий. Вот протянул плавным движением руку, указывая на что-то, видное ему одному, вот заговорил с тобой, а ты, сколько ни силишься, не разберешь ни единого слова, хотя точно знаешь, что ведь говорит он, говорит! - потому что губы его шевелятся, а от напряжения слегка подрагивает на шее синяя трепетная жилка; вот чем-то внезапно огорчился, и словно тень набежала на его лицо, мелькнула в глазах каким-то щемящим сожалением, никому не ведомой укоризной; вот вновь лицо разгладилось, стало безмятежным и радостным… Но уже что-то мешает тебе разглядеть его подробно, как прежде, какая-то дымка пала перед глазами, сгладив, размыв резкие черты… Уже откуда-то вторгается в тебя резкий, режущий слух, оскорбляющий все живое повтор: его нет, е-г-о н-е-т…
Нет человека! И Лагунцов невольно думал: как жестока, как порой несправедлива бывает судьба! Человек радовался солнцу, улыбался знакомым, друзьям,- и в какой-то ничтожный миг этого человека не стало… Странная мера у жизни! Странно то, что она кладет на чаши весов судьбы: двадцать лет и одно роковое мгновение…
Даже спустя много дней Лагунцов все еще не мог примириться с мыслью, что нет Дремова. Горечь, боль невосполнимой утраты жгли душу. Его уже нет и не будет среди тех, кто несет службу… В каждом, кто приходил на заставу - нескладных, почти ничего еще не умеющих восемнадцатилетних юношах,- Лагунцов видел и свою опору, и надежду на будущее. На его глазах улыбчивый паренек Саша Дремов постигал грамматику военного дела…
«Как теперь матери-то? - сокрушался Лагунцов.-
Она все слезы повыплачет, а как помочь ей, чем облегчить ее страдания…»
И Лагунцов вновь и вновь обращался к происшедшему, восстанавливая его во всех деталях, словно это могло что-либо изменить, задержать выход Дремова в тот роковой наряд на границу…
В тот день сержант Дремов наскоро собрался в наряд с рядовым Олейниковым. Инструктировал и отдавал им приказ на охрану границы старший лейтенант Завьялов. Получив приказ, Дремов бодро, с каким-то небывалым подъемом отчеканил:
- Есть выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!
Уже на выходе, хлопнув Олейникова по плечу, сказал напарнику:
- Вникай, Огарочек! А я пойду прощаться с границей…
«Попрощался!..» - Лагунцов сжал ладонями виски, пытаясь как можно яснее представить себе всю картину, словно неотлучно был третьим, незримым в парном наряде…
…Дойдя до центра, наряд свернул на фланг, двинулся по ластившейся к камышам скользкой тропинке. Луна над взгорочком лежала почти на земле - была на исходе ночь, с долгим поздним рассветом.
Миновали заросли вереска, за которыми Олейникову поначалу, в первые дни службы, всегда чудилось что-то враждебное. Прислушались, остановившись, когда вдалеке, у кромки чистой воды, тяжело ворохнулся оставшийся на зимовку хворый лебедь, которого пограничники заставы подкармливали, чем могли. Под ногами скрипели доски настила на коротких бревнышках, вросших в топь. Вода, просачиваясь сквозь щели в досках, тонко свистела, как туго натянутая рыболовная леска. Гребешки волн, попадая в лунный отсвет, отливали тяжелым серебром. Блики исчезали, вспыхивали другие.
- Огарочек! - перепрыгивая с досок на сухое, тихо позвал Дремов.- Чего такой грустный?
- По-моему, как всегда…
- Не скажи. Уж я-то тебя изучил:..
- А ты сегодня больно веселый,- осторожно заметил Олейников.
- Эх, Огарочек… Я ведь два года здесь ходил, каждый камешек, каждый кустик вот этими,- показал в темноте на руки,- обшарил. Потому и хочу с границей проститься. Может, завтра придет приказ - и до свидания. Так вот и уехать, не взглянув на границу? Шутишь, брат! Я потом бредить службой буду, и клясть себя буду, что не простился.
Они миновали последние метры гати, проложенной посуху, и начали спускаться с пригорочка к дозорной тропе. Дремов продолжал:
- Подыми меня ночью, приведи сюда и спроси: где мы? До метра тебе все определю. Погоди, ты тоже такое узнаешь… На, держи! - и передал Олейникову продолговатый пенал прибора ночного видения. Достал из кармана трубку с намотанным на шейку шнуром.
- Все, Огарочек, пришли. Теперь помолчим. Служба!
Дремов бочком, легким скоком миновал скользкий скат, опустился вниз по дозорке к контрольно-следовой полосе. Олейников едва поспевал за резвым старшим наряда.
Внизу Дремов включил фонарь и без слов махнул Олейникову рукой: пошли.
И странное, непривычное спокойствие тотчас овладело Олейниковым. Смотрел на долговязую фигуру, на слегка повернутую в сторону голову опытного сержанта и чувствовал, как отпускала обычная на границе настороженность, будто раскручивалось и ослабевало свернутое в пружину ожидание.
Дремов шагал ровно, луч фонаря точно и без скачков ложился на полосу, не мельтешил. Местами на земле, особенно в низинах, белел редкий в этих краях снег, прихваченный морозцем, и луч фонаря в таких местах осветлялся, становился рассеянным.
- Год с лишним назад,- останавливаясь, шепотом сказал Дремов, показывая на некогда густое, а теперь голое ивовое дерево,- здесь получил крещение.
Узкие и темные листики давно осыпавшейся ивы спаялись в лед, плотно укрыли землю, сделав ее пятнистой, как маскхалат.
- Нарушитель здесь в резиновой калоше на одной ноге перескакал КСП. Ушлый попался.
Олейников не мог по голосу понять, доволен ли Дремов. А тот уже смотрел на другое место, далеко впереди себя. Внезапно протянул руку назад, словно искал что-то в воздухе.
Олейников ждал; не выработалось еще в нем удивительное качество опытных пограничников - без слов знать, понимать, чувствовать, что от него требуется.
- Трубу! И погаси фонарь! - Дремов нетерпеливо качнул за спиной ладонью с растопыренными пальцами.
Олейников молниеносно расчехлил прибор ночного видения, на секунду ощутил весомую тяжесть, вложил его в руку Дремова. Тот приник к окуляру, одной рукой регулируя диафрагму. В приборе засветился бледно-желтый, крупнозернистый, как на газетной фотографии, снимок местности.
- Что там? - спросил Олейников.
- Ничего особенного.- Сержант ответил чуть помедлив, и возвратил прибор.- Просто послышалось.
Но чем ближе подходили они к подозрительному месту, тем мягче становились шаги Дремова. Вот его руки невольно перехватили автомат на изготовку. Олейников повторил вслед за старшим наряда маневр, удивляясь, что Дремов не спешит ориентировать напарника на обстановку, и, когда нащупывал пальцем холодный предохранитель, увидел мелькнувшую сбоку тень. Лось? - В последнее время их стада разрослись. Наверно, лоси искали места, где пышно стоит мягкий густой подлесок…
Но сейчас не очень-то было похоже на то, что промелькнул лось: слишком мала была тень. К тому же молодняк в одиночку не бродит, если это был сосунок.
Пока Олейников размышлял, мягко ступая по узкой дозорной тропе, Дремов вдруг резко передернул затвор автомата и крикнул:
- Стой! Кто идет?
Голос его оказался неожиданно сильным, властным, и Олейников, впервые попавший в парный наряд с Дремовым, вздрогнул. Что-то заныло в груди - сосуще, тягостно, как перед прыжком с высоты.
На оклик никто не отозвался. Сержант подался вперед. Олейников ясно увидел, как к кромке контрольноследовой полосы, согнувшись, метнулся неизвестный, как оттуда вырвалось острое жало огня. Ноги Олейникова вмиг стали ватными, приросли к земле.