- А все-таки, товарищ майор, лучше в Одессу. В Гагре с ума от жары сойдешь. По пять маек на дню меняют,- поворачиваясь к Иваницкому, сказал молоденький шофер.

Иваницкий улыбнулся.

- Значит, говоришь, в Одессу? А сам-то ты из каких мест?

- Воронежский,- стараясь басить, ответил шофер.- Воронежский, товарищ майор,- вдруг весело рассмеялся он.

- А по Гагре, надо полагать, ты с комплектом маек под мышкой ходил? И по Одессе?

- Вот по Одессе не ходил. Да и по Гагре тоже. Другие, кто был, говорят.

- А, говорят… «Он сказал, что ты сказал, а я говорю, что ты врешь, а ты что скажешь?» - без труда, будто говоря самому себе, процитировал Иваницкий.

- Дюма? - авторитетно справился шофер, уловив цитату.

- «Великолепная семерка». Видел?

- Угу…- неуверенно подтвердил солдат.- Древний фильм.

Майор невесело усмехнулся: всего каких-то десять лет назад шел фильм на экранах. А для молоденького солдата десять лет не «всего», а половина прожитой жизни. Все правильно: молодость. Кому с базара, кому на базар…

- Вот и я… «видел», как ты. Когда другие рассказывали.

Иваницкий замолчал, глядя на дорогу, прокаленную немилосердным солнцем. Прыгали по ней какие-то диковинные хохлатые птицы - Иваницкий никак не мог запомнить названия этих суетливых пернатых, брызгами разлетающихся чуть ли не из-под колес. Дорога в точности повторяла извивы взбалмошной, чуть рыжеватой реки, тянулась трамплином в гору.

- Останови-ка вон за тем перевалом,- сказал Иваницкий шоферу.- Немного пройдусь.

Сухая, жесткая, как проволока, трава в двух шагах от дороги обвила сапоги, выбелила их пылью. Воздух, отдающий дымком костра и - странно - шашлыком, звенел от жары, которую не могли придавить к земле редкие наплывы прохлады, всплесками идущие от реки. Вода внизу бурлила меж камней, пенилась.

Иваницкий представил: река, не останавливаясь

- Верно, чего там! - откликнулись с места.

Шестериков улыбнулся: значит, не в пустоту падают его слова, не мимо ушей идут, если откликаются на них живо, с таким интересом. Продолжил, не в силах скрыть стеснительную улыбку:

- Я сегодня вот о чем подумал. Наша застава - как будто крошечное государство. Судите сами: есть у нас русские, белорусы, таджики, эстонцы,- словом, представители многих национальностей. А для нас это - одна семья, и выполняем мы одно большое дело - охраняем нашу Родину. Каждое новое утро Родины начинается на границе. Если на границе спокойно, то и вся жизнь нашей страны - трудовая, мирная. Значит, в наших с вами руках - огромное богатство: все, что создано советскими людьми за шестьдесят героических лет. А чтобы это богатство было защищено еще надежней,- об этом мы с вами сейчас и поговорим подробно…

Через день Шестериков уезжал в Москву на Всеармейский слет отличников.

Ему повезло: когда он еще только начинал службу в погранвойсках, его напутствовал знаменитый на всю границу прапорщик Алексей Смолин, на счету которого не десятки - сотни задержаний нарушителей. Спустя почти два года, уже в Москве, Шестерикову повезло вторично: он встретился с самим Варлаамом Кублашвили, грозой контрабандистов и кумиром всех мальчишек, мечтающих стать пограничниками.

Шестериков тоже когда-то мечтал о границе, зеленых погонах, о подвигах.

Он понял, что в жизни ничего не бывает случайным. И в этом увидел свой, понятный лишь ему, смысл.

Ночью в ущелье выли собаки. Их полувой, полу-плач, умноженный эхом, шел как бы из-под земли, ненадолго прерывался, отзываясь в груди томящей грустью, непонятной тревогой… Отголоски некоторое время еще блуждали по спящему селенью, припорошенному снегом, но постепенно слабели и отдалялись. Потом и вовсе гасли, замирали в густых метлах вечнозеленых туй, росших за селением особняком от высеянных природой серокорых грабов, пихт и вцепившихся в камень узловатых, корявых елей.

Сразу за приграничным селом, за рукотворной полоской туй и двухъярусных высоченных грабов начинались отвесные скалы - грубые нагромождения стародавних обвалов, летом кишевшие змеями, а сейчас, зимой, засыпанные снегом. Само село лежало между глубоким ущельем и отвесными скалами длинной поперечной лентой, уступом, через который звуки переваливались, как через лестничную ступеньку.

Алексей прислушивался к тоскливым звукам, гадая, что за укор, неведомая жалоба таится в ночной песне собак?.. Не спалось, как и всегда перед дорогой. Лежал, переглядывался с темным окном, чуть подсвеченным сбоку ртутным светом от невидимых звезд. Царапалась в стекло по-зимнему сухая, мерзлая ветка граната. Рядом с нею дрожал тоненький хлыстик рябинки, невесть кем занесенной сюда за тысячи километров от родных мест. И ведь прижилось деревце, пошло в рост. Весной выпускает длинные зубчатые листья, похожие на крылья стрекоз, пенится белым цветом… Так и человек: оторвет его судьба от дома, забросит в незнакомые края, а он оглядится, приладится - и ничего, работает, служит. Живет.

Алексей включил свет. Четверть первого. Жена перевернулась от лампы на другой бок, сонно сказала: здесь, не пережидая, помчится вдаль к воспетой поэтом горе, на самом гребне которой, похожий на очень старый и оттого особенно ценный перстень черненого серебра, теряется в облаках полуразрушенный замок древних времен. Помчится хлопотливая, быстрая, как и жизнь, купая в бешеных струях щепки, неосторожно подвсплывшую рыбу, блещущую ослепительной чешуей…

«Он сказал, что ты сказал, а я говорю…» Иваницкий досадливо поморщился: далась ему эта фраза! Лейтенант Быстров, питавший страсть к афоризмам, загадочным выражениям, несколько раз смакуя, повторил ее. Надо же, как прилипла!.. Казалось, лейтенант успевал всюду: и за книгой посидеть, и на премьеру местного театра попасть.

А вот он, майор, прослуживший в погранвойсках, считай, всю жизнь, многое откладывал на «потом». Женился, когда сверстники, подтрунивая над холостяковавшим Алексеем, давно уже обзавелись семьями, детьми, обживали новые квартиры, густо - по сравнению с его единственным стулом и узкой койкой, застланной солдатским одеялом,- обставленные мебелью.

Нашел свою Любу в солнечной Молдавии, куда - не к родне в глубину России, не к знакомым - просто поехал в отпуск. Вернулся серьезным, с заботой: как же, семья!..

Но и тогда не очень-то разгуливали они по премьерам. Люба домовничала. Он, Алексей, пропадал на заставе, хотя, откровенно, особой надобности в этом не было. Но привычка - она осталась от самых первых напряженных дней на заставе, когда приходилось за счет личного времени, упорного труда наверстывать недостаток специального образования…

Когда же это было? Давненько, в пятьдесят первом.

Он к тому времени закончил срочную. Будто один день, промелькнуло обучение в школе сержантского состава, где он учился на радиста, а после распределения как лучший был оставлен при школе командиром отделения.

Алексей волен был после службы вернуться в родную деревню: душа отзывалась на хранимые памятью картины степных просторов с богатыми хлебами, руки истосковались по крестьянской работе. Но… он, все таки сугубо гражданский человек, рассудил по-иному: брат, всего-то двадцать третьего года рождения, погиб под Смоленском в сорок втором, и Алексей перед ним в вечном неоплатном долгу, как в долгу перед всеми, кого унесла война.

А граница, где ему выпало нести службу, в ту пору казалась грецким орехом в руках малыша: и близко заветное ядрышко, да не взять. Опыта не было. Тогда день и ночь для него не имели четких границ, вытягивались в нескончаемую нить. Вот перед глазами, как фотография, первый «экзамен», который «принимала» граница - суточный план охраны участка, расписанный самостоятельно. В кабинете начальника заставы не было никого - только он и… телефонная трубка. Неодолимо, как магнит, притягивающая взгляд и руку, такая доступная телефонная трубка. Сними - и все станет на свое место: опытный офицер подскажет, как и что лучше сделать… А сам? Всю жизнь только и будешь надеяться, что на чужие силы? Уступишь себе раз, другой, и перед глазами как бы вырастает незримая стенка, суживающая собственный кругозор, сковывающая инициативу. Появляется надежда, что в трудном случае на «опекуна» можно переложить собственный груз. Нет, добыть ядро из ореха познания он должен самостоятельно!