Колчин молчал, с интересом наблюдая за собеседницей. Некоторое время она раздумывала над собственными словами, потом осторожно спросила:

— Но вы ведь не думаете, что…

— Что все это устроил ваш приятель Бродников, чтобы свалить конкурента? Между прочим, мысль возникла у вас, а не у меня. Каковы его шансы на выборах?

— Лучше бы вам спросить у него, — буркнула Майя. — Как-то не верится, чтобы тот или другой дошли до убийства ради кресла в Думе.

Следователь хотел ответить избитой фразой («Убивают иногда и из-за бутылки водки»), но сдержался.

— Ну что ж. Мысль насчет эксперимента — так сказать, насчет реконструкции преступления — я поддерживаю. Надежда, правда, слабовата… Однако надо же с чего-то начинать (пока-то мы с вами продвинулись вперед слабовато). Возьмите на себя остальных участников, хорошо? Я снабжу вас телефонами…

Погруженная в невеселые думы, странным образом уживающиеся с новыми надеждами (коли удастся получить улики против Гоца, Ромушку скоро выпустят из заточения!), она брела вдоль знакомых провинциальных улиц, одетых в легкий снежок и бумажные новогодние украшения, — здесь прошла ее жизнь… Отчего же — прошла? Жизнь только начинается: новая профессия, новые чувства и взаимоотношения. Все устроится, лишь бы…

Да, лишь бы удалось снять с Романа подозрение.

«Вот так же шла я, не разбирая дороги (где же разобрать, если очки — тю-тю?), босая и в порванном свидетельском платье, оставив неудачливого партийного любовника в его евроспальне с водяным матрасом, когда прыщавый юнец Эдик нагнал сзади и набросился с кулаками („Босс велел кое-что передать…"). За что он так ненавидел меня? Нет, не так: почему он возненавидел меня раньше, в машине, увидев впервые в жизни? Не потому ли…»

У дверей собственной квартиры Майю ждал сюрприз.

Возле стены, привалившись к ней спиной, сидело практически бездыханное тело и мерно посапывало, источая терпкие алкогольные пары. Оно было одето в исключительно грязную дубленку (бывшую бежевую, как догадалась Майя по маленькому незапачканному участку), мокрую вязаную шапочку и мокрые сапожки на меху. Рядом валялась средних размеров пластиковая емкость из-под «Белого медведя». Странно, но тоненькая, как бамбуковая флейта, Келли была не дура вдарить по пиву.

— Ты что тут делаешь? — растерянно спросила Майя.

Анжелика с трудом подняла сонную мордашку и приложилась к бутылке. Поняв, что бутылка пуста, она тяжело вздохнула и попыталась сконцентрировать взгляд на Майе.

— А ты? — задала она встречный вопрос.

— Я здесь живу.

— Да? Никогда бы не подумала.

— Почему же?

— Место тут нехорошее, — доверчиво пояснила Келли. — Чувствуешь, как пол раскачивается?

Она сделала попытку приподняться, но тут же, навалившись на собеседницу, обмякла, как тряпичная кукла. Мать твою, сердито подумала Майя, усиленно отворачиваясь: алкогольный дух так и шибал в нос.

— Не боишься, что родители засекут? — спросила Майя.

— Боюсь, — пробормотала девушка. — Я посижу у тебя, о'кей? Дай мне какую-нибудь жвачку.

— Зачем?

— Зажевать, — терпеливо пояснила она. — А то мамка запах учует.

— Это точно. — Майя обреченно вздохнула, подставляя плечо, точно мужественная санитарка на поле боя.

Так, вдвоем, они ввалились через порог и доплелись до гостиной, перевернув по дороге стул и собрав в гармошку половичок.

— А ваш дворник большой пошляк, — процитировала Майя классиков. — Разве можно так нализаться на рубль?

— На какой рубль? — оскорбленно возразила Лика. — На пятьдесят баксов! У тебя есть выпить?

— По-моему, тебе хватит.

— Ничего подобного, — веско сказала она, легла на диван и уснула.

Моментально, как это умеют делать только дети и профессиональные разведчики.

Бесцельно побродив по квартире и переставив с места на место кофеварку на кухне, Майя вернулась в гостиную. Лика мерно посапывала на диване, укрыв ноги пледом, — лицо ее было сосредоточенное и как-то очень по-детски обиженное, точно ей пообещали купить конфету в ближайшем ларьке, да не купили. Майя вздохнула (тяжек все-таки труд воспитателя, свой ли ребенок, чужой ли, а Келли являлась как бы сразу и тем и другим одновременно), поправила клетчатое одеяло (наследство от мамы), села в кресло и, кажется, задремала перед наряженной елкой.

— Тебе его жалко? — вдруг услышала она.

Лика смотрела на нее с дивана осмысленно и почти

трезво.

— Тебе жалко Эдика?

— Не знаю, — пробормотала Майя. — Разве что в общечеловеческом смысле. Почему ты спросила?

— Потому что я его ненавижу.

Сказано это было совершенно равнодушно, даже сонно, и Майя оторопела.

— За что?

— Ненавижу, — повторила Лика.

— Подожди. — Майя, согнав остатки сна, помассировала лоб и удивилась неожиданно пришедшей мысли. — Он что, приставал к тебе?

— Он трахнул меня. В школьном гардеробе, в переменку.

— В гардеробе? — Она пересела на диван, поближе к собеседнице (дура я, дура, ведь мелькала догадка, да я отмахнулась). — Когда?

— В сентябре. — Келли зевнула. — Сентябрь — жаркий месяц, гардероб закрыт… Никакого риска.

Не может быть, подумала Майя. Нет, меня разыгрывают, это точно: слишком уж равнодушный голос, без всяких интонаций, и — недостающее звено в цепочке. Не может быть…

— Но ты могла закричать, позвать на помощь… Келли, Келли, почему ты этого не сделала? Почему ты призналась только сейчас?

— Не понимаешь? Ты, — Лика приподняла голову с подушки и обвиняюще ткнула пальцем Майе в грудь. — Что ты подумала первым делом? Правильно: никто не сможет изнасиловать девушку, если она сама этого не захочет. Что уж говорить об остальных.

Она помолчала.

— Представь, если бы это выплыло наружу… Гуд бай, Америка, о-о.

— Ну, хоть отцу-то ты рассказала? Или Рите?

— Тебе первой. (Майя хмыкнула про себя: слабое утешение и неслабая ответственность.) Хотя, мне кажется, папка что-то такое подозревает. Недаром прет грудью на амбразуру с таким усердием.

— Что значит «прет на амбразуру»?

— Он меня защищает, — пояснила Келли, сама того не подозревая, продублировав выводы Риты. — От тебя, от следователя, от черта с дьяволом. Он же понимает, что я тут же… как это говорится в детективах… Буду первой в списке подозреваемых.

А ведь девочка права, пришла безжалостная мысль. Безжалостная — как смертный приговор. Или не оставляющий надежды диагноз. Риткин диабет имеет довольно солидный возраст (практически совпадающий с возрастом Келли), а в пору его начала одноразовые шприцы были еще в диковинку… Значит, где-то у Бродниковых вполне могла сохраниться парочка стеклянных… Плюс (Майя отчетливо увидела внутренним взором) — пластырь на Ликиной ладони, плюс мотив — шикарный мотив, мотив — мечта прокурора (и адвоката: «Посмотрите сюда, ваша честь. Кого вы видите перед собой? Хладнокровного, не знающего жалости убийцу? Или хрупкую девочку-школьницу, жертву насилия, самого гнусного из всех преступлений?»).

Майя снова прошла на кухню, заварила кофе — пахучий колониальный аромат не прибавил радости жизни, но вернул мыслям некоторую стройность. В одном Лика ошибалась: Сева не подозревает ее в убийстве (слишком уж чудовищное предположение), он просто ограждает ее от возможных жизненных осложнений. Например, разбирательств насчет наркотиков: Келли, правда, с пеной у рта утверждает… Да мало ли что она утверждает!

Хорошо. Оставим на время Лику в покое и вернемся к исходной версии.

Итак, Василий Евгеньевич Гоц в роли Деда Мороза выходит из актового зала и поднимается по лестнице. Эдик сопровождает его равнодушным взглядом поверх «Русского транзита» — директор есть директор, по вверенному учреждению имеет право разгуливать свободно. Но вот через несколько минут следом бежит девочка в костюме Домино (Эдику отлично известно, кто под маской), нервы мгновенно начинают дребезжать: уж не жаловаться ли побежала, мерзавка? Догнать немедленно и вправить мозги! Отсюда и знаменитый блокбастер под ножкой стула…