— Дура! Идиотка! Зачем тебя понесло туда! Тебя могли убить! О господи, милая, ты ранена? Ты в крови!

«Это не моя кровь», — подумала она, вместе с кучером затаскивая Лебединцева в пролетку.

— Странно, — прохрипел кучер. — Почему шпики не перекрыли этот выход? Почему не расставили людей в переулке?

— Заткнись, — отрезал Николенька. — И не смей так смотреть на меня!

Ванька пожал плечами и вытянул гнедую вдоль спины. Сзади раздались запоздалые выстрелы, где-то на втором этаже дома напротив разлетелось окно, послышался испуганный визг, стая бродячих собак бросилась врассыпную, перевернув мусорный бак… Город великого Петра таков: гранитные набережные, дворцы и фонтаны, еще многие столетия призванные изумлять иностранцев, блеск фасадов, а за ними — грязь, нищета и запустение… Ретивый жандарм, припав на колено, целился из револьвера в снежную тьму переулка, надеясь достать пролетку. Полковник Ниловский легонько ударил его по руке:

— Отставить.

— Так ведь уйдут, ваше высокоблагородие!

— Пусть уходят, — пробормотал он. — Еще заденешь не того, кого следует.

На заднем сиденье Любушка бережно держала в руках голову Лебединцева. От тряски он ненадолго пришел в себя, и Любушка, повинуясь порыву, нежно дотронулась до его щеки. Он поймал ее ладонь и прижал к губам.

— Спасибо, — скорее угадала, чем расслышала она, и Карл вновь впал в забытье.

Николенька мрачно посмотрел на девушку. Та улыбалась (он выживет, выживет, выживет!), он хотел что-то сказать, но промолчал.

Дневник

«Так было — горько сознавать (мысль почти кощунственная, но до ужаса реальная!), но наше движение в те годы, наш ТЕРРОР был выгоден правительству. Фракции в Думе — максималисты, левые, центристы, кадеты с гучковцами (последние — в меньшей степени) — были буквально нашпигованы агентами охранного отделения. Одних мы разоблачили: поп Гапон, вдохновитель Кровавого воскресенья, висел в петле на даче недалеко от границы с Финляндией, Федор Толоконников, выдавший властям Савинкова в Райтвилле, был застрелен Зиной Жужелиной, Иван Петров (кличка в охранке «Хромой», ставил акт против государя) застрелился сам — я пришел к нему домой, он встретил меня как друга, а я выложил ему карты на стол и пристально посмотрел в глаза… Сначала он засмеялся: „Не знал, что паранойя передается, через рукопожатие. Тебе надо пореже общаться с Бурцевым — он тебя, кажется, заразил своей подозрительностью. Хочешь выпить? У меня есть,Божоле', твое любимое". Я не ответил. Я сидел за столом и смотрел ему в спину, смотрел, как Иван удаляется на кухню — у него была совершенно ровная походка, как у человека, который и в самом деле собирается угостить старого друга. Я знал, что в ящике кухонного стола у него хранится „смит-и-вессон", таким образом он все же имел выбор… Он мог вернуться и убить меня — я сидел перед ним безоружный. Иван решил по-другому. Я услышал выстрел и звук падения тела — и даже не вошел на кухню, чтобы посмотреть… У меня не хватило сил. Я чувствовал себя убийцей.

Карл поправлялся медленно — рана оказалась тяжелой. ЦК эсеров изыскало возможность отправить его на лечение за границу (одной клиникой в Швейцарии руководил наш человек), потом его переправили в Кисловодск, на минеральные источники. Мы встретились с ним в Храме Воздуха — это было крайне претенциозное сооружение, возведенное главой торгового дома Афанасием Радаевым („Чудодейственная вода, излечивающая болезни внутреннего свойства и весьма приятная на вкус" — так говорилось в красочном буклете с видом горы Машук). Пол в зале был вымощен мраморными плитками, из каменных чаш били фонтанчики, и всюду бродили ленивые праздные толпы, где никто никого не знает и никем не интересуется, — маленький макет жизни, выполненный в масштабе один к пятистам.

И конечно, она была там, подле него. Она сопровождала Карла повсюду, точно преданная собачонка. Она ухаживала за ним, пока он лежал в постели, меняла ему повязки, делала компрессы и поила лекарствами, она последовала за ним в Баден, а после приехала с Карлом сюда, на воды. Мы встретились — она проворковала „Как поживаете, мсье?" на хорошем французском и тактично отошла в сторону, полюбоваться настенным барельефом „Изгнание из рая". Карл проводил ее влюбленным взглядом и ответил на мой невысказанный вопрос:

— Я верю ей как себе. Я обязан ей жизнью, вы знаете об этом? А в марте прошлого года она спасла Студента от ареста в поезде…

— Да, я в курсе, — согласился я. — И я не призываю вас устраивать тотальные проверки, однако…

— Что?

— Поймите меня. Плохо ли, хорошо ли, но я занимаюсь в Боевой организации определенной работой — часто не слишком приятной. И если где-то рядом пахнет серой, я ОБЯЗАН в первую очередь думать о сатане (уж простите за такое сравнение). Пусть потом окажется, что кто-то просто жег спички, пусть надо мной смеются, пусть даже презирают, я вытерплю. Лишь бы…

— Что вы хотите? — холодно перебил меня Лебединцев.

— Не может ли это быть игрой охранки? Департамент частенько санкционирует покушения на неугодных себе. А Лауниц мешал очень многим в верхах, в том числе и Столыпину, и Ниловскиму, шефу охранного отделения.

— Почему же они не взяли меня там, в здании института? Почему бы им не обезглавить Боевую организацию одним махом?

— Потому что премьеру выгодно, чтобы террор продолжался. Если вслед за убийством Лауница последуют еще два-три громких убийства, он войдет к царю с требованием ввести в столице военное положение, и царь согласится. А потом — отмена свобод, роспуск Думы, конец… Продолжать борьбу в таких условиях.»

— Мы будем бороться в любых условиях, — твердо сказал Карл. — А что касается Думы… Многого ли она достигла? Болтовня и игра в демократию, ничего конкретного.

Он немного постоял у чаши с нарзанным источником, наблюдая за беззаботно играющими детьми. Нахмурился, потер ладонью грудь — видно, рана еще напоминала о себе.

— Я никогда не откажусь от террора. Россию не поднять разговорами о всеобщем равенстве — это вам не Англия и не Америка. Обыватель будет спать в своем теплом болоте до тех пор, пока не увидит перед собой конкретный пример, героя-одиночку… А таких героев мало, Аристарх Францевич. И я не позволю никому сомневаться в тех, кого люблю.

Он посмотрел на меня так, что я понял: наш разговор окончен. А еще я внезапно осознал, что приобрел в лице Карла… если не врага, то — противника. Страсть ослепила его или что-то иное, но именно с того момента, с той самой встречи началось мое падение. Я стучался и не мог достучаться до друзей, до тех, кому верил, — иные даже обвиняли меня в желании развалить террор изнутри (меня, живую легенду, соратника Элеоноры Войчек, Савинкова и Бурцева!)

Я почти ненавидел эту девчонку. Я знал, что она принесет нам беду. В моих снах эта беда почему-то принимала образ лавины, которая когда-то погребла под собой тихий горный отель в Финляндии, где в холле звучало пианино и золотистая форель беззаботно плескалась в маленьком рукотворном пруду…»