— Интересующее вас дело об убийстве мне высочайше велено прекратить, — буркнул он, стараясь не поднимать взгляда от тарелки.

— Кем? — спросил я.

— Будто не знаете.

— Возможно, Департамент по каким-то причинам забрал его себе? Обычное явление для России, склока между соседними ведомствами.

Он пожал плечами.

— Так или иначе — теперь я лишен доступа к расследованию, уж не взыщите.

Я протянул ему пачку ассигнаций — обычный гонорар. Алексей Трофимович лишь покачал головой:

— Не возьму. Я привык получать деньги за проделанную работу. А тут…

— Не отказывайтесь. Вы и так сделали очень много.

— Не ради вас, — хмуро сказал он. — Ради того человека, что передал вам… РУКОПИСЬ.

— Я понял.

— Однажды он спас мне жизнь. То, что я сделал, — я сделал в память о нем.

Я не стал допытываться подробностей. И так было ясно, что Альдов имел в виду того эсера-максималиста, Анатолия Демина, сидевшего со мной по соседству в Орловском централе и умершего от туберкулеза…

— Перед самым моим отстранением от дела мои агенты нашли одного проводника питерского экспресса. Он дал интересные показания. Я показал ему фотографические портреты трех наших подозреваемых. Одну особу он опознал.

— А вашему проводнику можно верить? Столько времени прошло…

Альдов поджал полные губы, размышляя.

— Человек уже в летах, но имеет исключительную память на лица. Думаю, он не врет. Видите ли, упомянутая особа ездила в Петербург дважды подряд, с интервалом в неделю. Причем в первый раз — третьим классом, тайно. В одиночестве. А через восемь дней — уже в мягком купе. Это показалось проводнику подозрительным, и он запомнил.»

— Он давал показания в полиции?

— Нет, мы встречались с ним один на один.

Какое-то непонятное беспокойство закралось мне в душу. Словно прозвенел некий внутренний звоночек, предупреждавший об опасности.

— Вы можете устроить мне встречу с этим проводником? В приватном порядке.

— Попытаюсь, — сказал он, чуть поколебавшись. — Он возвращается из рейса…

— Нет, нет, в ближайшее время я сам буду вынужден уехать. Сделаем так: со следующего месяца я буду приходить сюда каждый вторник и четверг и ждать вас с шести до половины восьмого вечера. Если все идет нормально и слежки за мной нет, в руках у меня будет свернутая газета. Если же газеты нет — разворачивайтесь и уходите. Засвечивать вас я не имею права.

Пристав невесело улыбнулся:

— Прямо как в романах господина Конана Дойля. Сыщики и шпионы всегда узнают друг друга по газете.

— Так это хорошо, Алексей Трофимович. Чем меньше мы, выделяемся из толпы, тем дольше живем.»

…Алъдов был найден в подъезде собственного дома на Васильевском через два дня после нашей последней с ним встречи. Он был убит двумя выстрелами из револьвера — первая пуля вошла в спину, вторую убийца выпустил в середину лба, когда пристав уже упал: преступник хотел иметь полную гарантию. Я узнал об этом только по возвращении с Кавказа, раскрыв в газете раздел уголовной хроники. Какой-то пронырливый репортер поместил под короткой статьей фотографию места преступления: темная лестница с вычищенными медными перилами, дверь богатого красного дерева, труп в клетчатом пальто, в лужице крови, на вытертых сотнями ног плитах — нелепый, с неловко подвернутой рукой и в выбившемся из-под воротника толстом шарфе. Только сейчас, глядя на фото, я узнал, что Альдов катастрофически лысел и зачесывал остатки волос с боков наверх, прикрывая череп. Наверное, это обстоятельство его очень беспокоило — у него была молодая супруга, настоящая красавица, он дорожил ею и хотел соответствовать…»

— Ты не можешь так поступать со мной, — горячо сказал Николенька. — Ты говорила, будто любишь меня, а сама… Почему ты так изменилась?

Он пытался поймать ее взгляд, но тот ускользал, Любушка порывисто ходила взад-вперед по гостиной, и ее платье из нежного бархата издавало тихое завораживающее шуршание. Наконец она остановилась, подошла к окну, вскинула руки… Он подивился ее жесту: покойная Софья Павловна точно так же в минуты душевного волнения взмахивала руками, точно птица, расправляющая крылья. Прелестное лицо осветилось ярким весенним солнцем, тени засверкали ярко-голубым… Любушка обернулась и сказала — медленно, будто размышляя:

— Люблю? Не знаю. Ты поразил мое воображение: милый плюшевый медвежонок, которого я знала с детства, — и вдруг подпольщик, революционер… Но послушай, это был минутный порыв, ничего больше. Всеволод — другой, он сильный и настоящий. Тебе не понять.

Она произнесла это несколько рассеянно, и Николенька с горечью понял, что мыслями она не здесь и не сейчас. С ним! С ним, черт бы его взял!

— Что тебя привлекает в нем? — спросил он с отчаянием. — Красота? Щегольство? Он никогда не будет тебя любить так, как я. Для него люди — лишь инструмент.

— И что с того? — Она по-прежнему не смотрела на Николеньку. — Я только за этим и пришла в террор.

Она подошла к нему, легонько коснувшись пальцами его груди и заставив буквально запылать. Он попробовал поймать ее руку, она мгновенно отстранилась, словно играя в кошки-мышки, и улыбнулась:

— Ну что ты себе вообразил, глупышка? Тихие семейные радости вдвоем, в собственной усадьбе у папеньки в деревне, с чаепитием по вечерам? — Любушка фыркнула. — Как в сочинениях графа Толстого (папа им очень восхищается).

— Я боюсь, — вдруг признался Николенька. — Нет, не за себя… Пойми: Карл — настоящий фанатик. Утверждает, что борется с царизмом, за свободу и народное счастье… А наступи завтра это счастье, не в кого будет бросать бомбы — и он пустит себе пулю в лоб. Или сойдет с ума.

— Какие гадости ты говоришь.

— Я говорю правду. В конце концов он погибнет сам и утащит нас за собой.

На Любушку эти слова не произвели никакого впечатления. Она лишь холодно посмотрела на собеседника и проговорила:

— Единственное, что я могу сделать для тебя, — это забыть то, что сейчас услышала. Иначе мне придется обвинить тебя в предательстве. Мне не хотелось бы в это верить.

Против ее ожидания он словно обрадовался.

— Это хорошо, что ты заговорила о предательстве. Я думал тебя пожалеть, но… В общем, ты права: предатель действительно существует. Вернее, существовал. Сплошная череда неудач — такое простым совпадением не объяснишь.

Он говорил со страстью, будто читал роман со сцены, борясь за Любушкино внимание — единственной свидетельницы и единственного зрителя.

— Что значит «существовал»? Он разоблачен?

— Он погиб. Вообще-то предателей было двое, они работали под молодую супружескую пару. Мужчину разоблачил Гольдберг. Агента звали Андрей Яцкевич, он на наших глазах попал под колеса поезда. Женщине удалось скрыться от организации — а ведь именно она выдала охранке штаб в Финляндии…

От волнения Николенька сильно вспотел, его круглые очки то и дело сползали с носа, он нервно поправлял их и оттого волновался еще больше.

— Когда была отравлена Софья, все мы решили, будто она догадалась, кто эта женщина. Догадалась — и ее убили… Но ведь могло быть и по-другому!

— Нет! — выкрикнула Любушка.

— Почему нет? — вроде бы удивился Николенька. — Наши провалы начались приблизительно с того момента, как ее муж стал снабжать «боевку» деньгами. Он был в курсе многих дел, в их особняке проходили важные встречи… Наконец, кое-какие сведения говорят о том, что Софья была лично знакома с полковником Ниловским, шефом охранки…

Люба вдруг почувствовала дрожь в ногах, захотела присесть, но осталась стоять у окна, прижавшись пылающим лбом к холодному стеклу.

— Ты врешь. Ты говоришь это со злости. Сонечка прислала письмо — ты читал его… Как может человек, написавший его, быть предателем! Она хотела, чтобы я приехала к ней, хотела рассказать то, что ее мучило…