Скорцени поперхнулся.

– Что-что? Arcasha?

– Да, arcasha.

Скорцени посмотрел на начальника.

– Шеф, такую картину за пятнадцать тысяч евро мы зимой подарили английскому посольству. У них был юбилей. Вы помните?

– Конечно, помню. Там ещё груши на столе лежат, хлеба краюшка…

– И пустой треугольный стакан, – сказал Аркаша.

– Да, – удивлённо проговорил шеф. – И пустой треугольный стакан. Вы и в самом деле автор. Это надо же!

– Сколько, говорите, евро?

– Пятнадцать тысяч.

– Мда… Я получил пятьдесят.

– Выпьете с нами? – предложил шеф.

– Да, в общем-то, не откажусь, – ответил художник, присел за столик и бахнул сразу двести грамм. Закурил. Спросил:

– А вы, братья, откуда залетели на Подол?

– Да, собственно, из Рима, – ответил шеф. Скорцени молчал и осторожно оглядывался по сторонам.

– А, из Рима. Понятно. Как там Рим?

– Да пока ничего. Колизей стоит на месте.

– Был я у вас в молодости. Писал портрет одной дамы. Хороша дама, помню как сейчас. Жена одного вашего бандита. Он тогда работал премьер-министром. В то время у вас Красные бригады шорох наводили. Те ещё парни, почти как наши, подольские. – Задумчиво затянулся сигаретой.

– Да, было, было, – ностальгически поддакнул шеф. – В этом что-то есть. Хоть и красные, но – бригады. Ветераны Красных бригад до сих пор собираются и вспоминают прошлое. У них в Риме есть свой закрытый для посторонних клуб. Так и называется – «Красный бригадир».

– Да? – спросил Аркаша. – Это интересно. Я бы с ними пообщался.

– Туда не попадёшь, – сказал шеф. – Они впускают только своих, бывших реальных бойцов. Я бы и сам туда сходил. Даже мечтаю туда попасть! Так я – итальянец и местный, как вы говорите, а тоже возможности нет.

– Вы итальянец, но абсолютно чисто говорите на русском языке. Как это у вас, получается? – спросил художник, рассматривая харизматичное лицо шефа.

– Русский язык – мой второй родной язык. Я тридцать лет говорю на русском языке и уже давно думаю на нём. Вот мой друг, Скорцени, тоже им владеет, но думает пока ещё на итальянском.

– А Отто Скорцени не ваш родственник? – спросил Аркаша пуская дым сигареты.

– Прадед, – ответил Скорцени. – А вы его знаете?

– Да, в общем-то, слышал. Хороший был диверсант.

– Он был воин, – с вызовом сказал Скорцени.

– Да я это и имею в виду.

В «Экспресс» зашел человек в круглых очках и с большими, мохнатыми усами. Медленно направился к стойке.

– Моня! – крикнул Аркаша. – Ты чего это так замаскировался.

Моня быстро подсел к Аркаше и итальянцам за столик.

– Не ори, – сказал Аркадию. – Я в бегах. – Посмотрел на итальянцев. – От жены.

– Да? – удивлённо спросил художник. – А зачем эти дурацкие усы? И с глазами у тебя вроде всё в порядке. Пенсне нацепил…

– Аркаша, меньше текста. Я просто соскучился по «Экспрессу». Вот и пришел. А усы – выросли. Вопросы есть?

– Да нет вопросов, – нейтрально ответил художник.

– Извините, но, по-моему, я вас где-то видел, – проговорил шеф.

– Да? Интересно, где? – настороженно проговорил Моня.

– А! Вспомнил. Вы – музыкант. И работаете дуэтом. Я слышал вашу великолепную интерпретацию испанской песни о любви. Беса ме! Беса ме мучо! Вы играете на балалайке. А где ваш бородатый напарник?

Моня ошеломлённо глядел на итальянца. Посмотрел по сторонам. Осторожно спросил:

– Вы нас слышали в «трубе»?

– Как вы сказали? В трубе?

– «Труба» – это подземный переход на Крещатике.

– О! Да, да! Я вас слышал в «трубе». Мне так приятно пообщаться с музыкантом. Я устал от разговоров о войне, революции и подполье. Человека искусства видно сразу. Того, кто не держал в руках оружие, заметишь за версту. Вы добрая душа. Если не возражаете, выпьем? – И налил Моне стакан водки.

– Ммм… Да. Я люблю музыку. Но и выпить не прочь! – Взял стакан. Представился:

– Саша.

Главный итальянец протянул руку.

– Бенито. А это мой напарник по работе, Отто.

Скорцени наклонил голову.

– Отто Скорцени его прадед, – вставил Аркаша. – Ты представляешь, Моня?

– Это правда? – спросил «музыкант»

– Да, – ответил Скорцени. – В его честь все мужчины нашей «семьи» получают имя Отто.

Выпили.

– Отто Скорцени ваш прадед, – неторопливо констатировал Моня, кинув в рот дольку лимона. – А мой прадед штурмовал Берлин. Его звали Егор. Но я – Саша. У нас, как вы говорите – в «семье», каждый имеет своё собственное имя. Прадед – Егор, дед – Данила, отец – Иван, а я – Александр. Вот так, Отто. – «Музыкант» с убедительной безмятежностью смотрел на Скорцени, топорща усы.

– У всех свои традиции, – уклончиво ответил Скорцени.

– У нас традиция быть самим собой, – мягко начал давить на итальянца Моня. У него было специфическое отношение к нерусским, оккупировавшим Киев. – Поэтому я не Данила или Егор, а Саша. Но это нааши, чисто украинские традиции. – Замолчал, вытащил из кармана пачку «Беломор-Канала» и сунул в рот папиросу, дунув в мундштук.

– Кхм… давай выпьем, – сказал шеф, почувствовав психологическую конфронтацию. – За… За ваш Подол!

– Я не против, – сказал Моня.

Выпили. Скорцени стал жевать курицу и через минуту успокоился, забыв Монин наезд.

– Вы гастролируете по всей Украине или работаете только в Киеве? – миролюбиво спросил он у Маринина.

– Вообще-то наш дуэт редко даёт концерт. Вам, в некотором смысле, повезло. Гастролируем только на острове Змеиный. Мы не любим гастроли. Недавно прилетели оттуда. Перелёт был тяжелый, поэтому мы все до сих пор нервные, взвинченные, если что – извините.

– О! Вы выступаете за пределами Украины? – удивлённо проговорил шеф. – Это означает, что у вас отличный мастер – класс. Вы проводите мастер-классы? Я бы взял несколько уроков на балалайке. Гитарой я владею.

– Нет. Наш регламент расписан. Места для мастер-класса там не нашлось. Но, может быть, позже, ближе к осени, что-нибудь получится.

Аркаша со скрытым удивлением слушал Моню. Саша Маринин умел запудрить мозги, и художник давно знал все его темы. Но вот проведение мастер-класса на балалайке – это было что-то новенькое. Выпили ещё. За процветающую Италию. За житницу славянских народов – Украину. Выпили за полнолуние. За удачу Моня пить отказался – «Я не у кого ничего просить не буду!» Выпили за здоровье. Принесли третий графин с водкой. Выпили за Красные бригады. Выпили за взятие Берлина (Моня), выпили за Муссолини (шеф), за итальянские вооруженные силы (Скорцени) и последователей художника Моне (Аркаша). Выпили за братство народов и Интернационал.

Аркаша осоловело проговорил:

– Я должен вас всех нарисовать! – и вытащил из портфеля лист бумаги. Принялся делать набросок.

Разговор продолжался в сложившейся на три графина с водкой колее.

– И что же нам теперь, есть эту демократию? Её на хлеб не намажешь. Сколько у тебя оклад? – спросил Моня у шефа. Они уже давно перешли на «ты».

– Двадцать пять тысяч евро, – ответил тот.

– В год?

– Нет, в неделю.

– Неплохо. У тебя проблема одна – сохранить эту зарплату.

– Ну… В общем-то, ещё есть проблемы…

– Всё равно, связанные с работой. Верно?

– В общем, да.

Моня провёл рукой вокруг себя. Сказал:

– Мои земляки, в радиусе пятисот километров получают, в лучшем случае, тридцать или сорок евро в неделю. Как ты считаешь, о чём тебе можно с ними разговаривать?

– Ммм… Саша… Я никогда не делил… На богатых, бедных… Лишь бы хороший человек… Все перед богом равны…

– Этот вопрос давно решил Маркс, – оборвал его Моня. – Тебе знаком такой немецкий еврей – Маркс.

– Да.

– Он считает идею прибавочной стоимости – воровской идеей. А как ты?

– Не согласен.

– Нуу… Конечно… Куда-там… Двадцать пять тысяч евро – кто же будет согласен. Но! Но в этом-то и есть корень вечного антагонизма, и не ищи его в национальных или ритуальных отличиях.

– Моня, хватит грузить, – сказал увлечённый рисунком Аркаша. – Парни нормальные, групповой портрет нормальный. Не сбивай с мажорной темы.