Все сущее увековечить,

Безличное - вочеловечить,

Несбывшееся - воплотить.

А. Блок

К сожалению, на этом закончилась "лебединая песня" в искусстве оформления. Неожиданно жизнь обернулась к нему неприятной стороной обострилась жестокая болезнь, полиартрит. Ему шел тогда уже 63-й год. Болезнь подкралась как-то незаметно. Было это так.

Однажды на одной из станций Московского метрополитена, когда он с этюдником и красками спускался в шахту, где рабочие прокладывали очередную линию метро, произошел небольшой обвал и пошла вода. Николай Степанович оказался по колено в воде, но не обращая на это внимания продолжал увлеченно писать. Затем снова спускался в шахту и снова писал - и так несколько раз. Писал на тему труда - она всегда его волновала. Сделал несколько этюдов: "Переход", "Тоннель", "Маркшейдер в тоннеле", "Рабочие-проходчики с пробойными молотками", "Остатки породы". О том случае, когда работал по колено в воде, он забыл. Но через некоторое время почувствовал себя плохо. Поднялась температура, пришлось лечь в постель. Движения стали скованными, вставать с постели ему было очень трудно. Никто из врачей ему не обещал полного выздоровления. Это был удар и в какой-то степени приговор в его дальнейшей творческой жизни. "Неужели конец моей творческой деятельности? Неужели я закончился как художник-оформитель?" думал он. С этими мыслями он никак не мог примириться. И действительно, большую часть своей творческой жизни он как художник-оформитель создавал крупномасштабные художественные образы, шел в ногу с историей общества, с историей искусства. Он любил свое дело, работал вдохновенно, без принуждения, потому как был внутренне свободен. А теперь, когда все это кончилась, он почувствовал надвигающуюся трагедию. Врачи утешали его, рекомендовали заняться живописью, писать небольшие работы дома или в мастерской, сидя в кресле, как это делал Ренуар. Но такие условия жизни его не устраивали. И тут он стал вспоминать жизнь Ренуара. У того тоже был полиартрит, но в еще более тяжкой форме. Кисти рук у него висели как плети, но он каждый день работал, писал с натуры. Он придумал себе "напальчник", надевал его на руку, просовывал в него кисть и таким образом писал. Его вывозили к кресле на воздух, и он писал портреты прекрасных женщин. Это был героизм, и никто не мог и подумать, что эти жизнерадостные прекрасные полотна он писал будучи уже тяжело больным.

Эти воспоминания в какой-то степени придали Николаю Степановичу силы. С этого момента он решил не сдаваться, преодолевать боль, двигаться и работать. Он поступил на лечение в одну на московских больниц и пролежал там около трех месяцев. Результаты оказались едва заметными. Узнав о болезни Николая Степановича, его друг детства Василий Васильевич Мешков уговорил его продолжить лечение в больнице имени Склифосовского, где один из профессоров предложил вместе терапии лечебную физкультуру. Это была победа над страшным недугом. Итак, теперь каждое утро до конца своей жизни он занимался лечебной физкультурой. Процедура длилась от часа до полутора: лежа, сидя, стоя. Огромную моральную помощь оказывала ему семья - жена и дочь. К тому времени дочь, Елена Николаевна, уже вполне сформировалась как художник, писала в основном натюрморты, унаследовав многое от отца. Она состояла в браке с скульптором Иваном Гавриловичем Онищенко, которым был создан ряд интересных монументальных художественных образов. Среди них были образ русского поэта С. Есенина и образ легендарного контр-адмирала Руднева, командира крейсера "Варяг". Их сын Владимир в то время учился в Средней художественной школе имени Сурикова. Ему было тогда 13 лет, он считался способным мальчиком, усердно занимался и старался впитывать в себя все лучшее. Позднее он поступил на скульптурное отделение Художественного института имени Сурикова, где проявил прекрасные способности, но, к сожалению, вскоре тяжело забелел и вынужден был оставить занятия. Ольга Константиновна по-прежнему занималась творчеством, работая в основном в акварели. Это была творческая семья, и царившая в ней атмосфера создавала хорошее настроение и благоприятно действовала на Николая Степановича, придавая ему силы. Понемногу он становился нас ноги, настроение улучшалось, заветная мечта юности - заняться живописью - стала постепенно осуществляться. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Теперь жизнь потекла совершенно в другое ключе. Чтобы войти в станковую живопись, он сначала решил обратиться к натюрморту. Работал с исступлением, спешил наверстать упущенное. За картины он пока не брался: считал, что сорок лет - слишком большой перерыв для станковой живописи.

В стране в эти годы политический климат несколько изменился. Для творческой интеллигенции наступила так называемая оттепель - время, когда можно было хоть немного глотнуть свежего воздуха. К сожалению. это продолжалось недолго. И снова запреты, и снова преследование инакомыслия. Николай Степанович в глубине души страшно переживал, считая, что искусство должно быть свободным и демократичными, и по-прежнему верил, что наступит такое время. И действительно, это время пришло, но, к сожалению, тогда, когда он уже был в преклонном воздухе.

А сейчас его мучил только один вопрос: не что писать, а как писать. "Пусть это будут цветы",- решил он. Цветы всегда его вдохновляли, учили декоративности и познанию цвета. Теперь он все чаще вступал в безмолвный диалог с прошлым и как 20-е годы много экспериментировал, находил условные приемы в натюрмортах 60-х годов, отталкиваясь от своих работ в 20-е - 30-е годы. Он уже не работал в большом пространстве, как это было раньше, на площадях или в выставочных залах, а сидел за мольбертом в непривычном для него замкнутом помещении. Мастерская казалась тесной, но света было достаточно много. Он написал целую серию ярких, декоративных натюрмортов, в каждом из которых была своя выразительная цветовая гамма, свое настроение, свое решение и, наконец, свой мир.

Основные черты его творческого кредо сложились уже в 20-е годы. Интерес же к декоративности, повышенной яркости, насыщенности цвета проявился еще тогда, когда он увлекся древнерусским искусством. Потом годы учебы, зрелость, мастерство, талант сделали его творчество неповторимым, индивидуальным, со своим, присущим только ему, мировоззрением. Это проявилось в натюрмортах 60-х годов и его последующих живописных полотнах, где четко обозначилась своя палитра, свой стиль и ощущение не просто эксперимента в цвете, а скорее ощущение цветового праздника, который он даже не изображал, а создавал. Натюрморт для Николая Степановича был одним из любимых жанров. С одной стороны, он считал его лабораторией цвета, с другой - не отрицал его самостоятельной ценности.

Одновременно с натюрмортами он писал портреты, среди прочих - портрет дочери. Необычно его композиционное решение: накрытый яркой скатертью стол; за столом сидит его дочь в окружении разных предметов: кисти, тюбики с красками, эстампы, вазочка с яркими садовыми цветами. Взгляд задумчив, и создается впечатление таинственности ее внутреннего мира. При этом чувствуются элементы декоративности. В целом портрет получился яркий, выполненный в контрастных тонах, наполненный силой цвета - и потому весьма привлекательный.

Экспериментируя в жанре натюрморта, Николай Степанович многое уяснил для себя в цветовой закономерности природы, решил для себя колористические задачи в сближении гаммы цветов. Теперь, наконец, он мог приступить к работе над большими картинами, о которой давно мечтал. Первая картина была "Траурные гудки". увлеченно с трепетом начал он над ней работать. Холст был огромного размера - 4 кв. м. "Неужели это будет бальзаковский "Неведомый шедевр"?" - думал он. Странное чувство охватило его: так хотелось передать свои ощущения, тот трагический дух симфонии траурных гудков, который он слышал в день похорон В. И. Ленина. Еще раньше он уже мысленно представлял эту картину в красках, в определенном колорите.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Траурный митинг у поворотного круга в депо. Мороз, дым, силуэты людей. Склоненные траурные знамена, все лаконично. Сюжет прост, но как его передать: смерть вождя или вера в его дело?"