Так как водил ее Игорек повсюду за собой или держал без выхода к свету в землянке, то делать это Галка могла только там, в этой норе, из которой он ее не выпускал, приставляя и нас к ней как охрану. Когда его не было, она липла в землянке к пацанам. Но мы пугливо выбегали наверх и ждали там Игорька - а при нем молчали. Это Вонюкин в его отсутствие делил с Галкой-цыганкой "супружеское ложе", которым стал выброшенный кем-то когда-то диван. Но и тогда все молчали, жалея Игорька, да и почему-то Галку с Вонюкиным.

Игорек стыдился и не давал ей делать того, что хотела, только тогда, когда Галка, как бы играя с пацанами, заголялась - а дразнила нарочно его, чтобы заставить ревновать и страдать, быть потом избитой, снова орать про свою беременность, послать покорного и поглупевшего за выпивкой, чтобы в который раз отметить это событие, напоить до жалобного плача и стонов, а потом убаюкать, как младенчика, что находился в полной ее власти... Помню, однажды напившемуся уже до бесчувствия и только жалобно мычащему Игорьку она у всех на глазах со смехом всунула в рот свою обвисшую, как у кормящей суки, бухую грудь - и он, засыпая, начал ее блаженно сосать.

Галка-цыганка хочет споить Игорька... Он ведь сам ее крысой называл... Скорее бы его в армию забрали, пока она ничего не сделала... А нам куда... Пропал Игорек... Все, пора по домам... Хватит этого... Ему и дела больше нет до нас... Так шептались пацаны. Но бесприютность, которую чувствовали, снова и снова гнала почему-то в землянку. Мы еще верили, что придет весна, Игорек вспомнит о реках и плотах, все станет по-прежнему и он поправится. Он никого не обижал и не давал в обиду другим, но становился все равнодушней, обреченный на что-то плохое. Только и знал, что твердил сам себе под нос: приду из армии, работать буду крановщиком, женюсь на Галке... Когда у них в землянке были мир да любовь, то из трубы, что выходила наружу, чуть возвышаясь над покатым холмиком земли, валил густо дым: топили как в бане, лежали там голые. И другие заходить в землянку не смели. Стояли ждали, когда высунется уже одетый Игорек и позовет. Но могли не дождаться. Слышали противные стоны, доносившиеся как будто из-под земли, - а там, где стояли, чувствовали под ногами мерную сильную дрожь. Докуривали. Плевались. Расходились кто куда, нужные только сами себе, да еще Вонюкину. Тот незаметно становился за главного... Приказывал. Решал. Тоже возмущался, подзуживал - и нравился.

Как-то уже весной дядя Федор нашел на свалке побитый дырявый эстрадный барабан. На него натянули полиэтиленовую кожицу - и он зазвучал так маняще, как если бы не хватало только синтезатора с гитарой, чтобы сделаться сразу же знаменитыми. Но собирать бутылки стало как-то лень. Поэтому решили обойтись без синтезатора. Будущей рок-группе тут же придумали название: "Свалка". Кто-то смог утащить из дома гитару. Она дребезжала, надрывался барабан, под этот гвалт, только и стараясь перекричать, дико вопили всего одно слово: "Свалка! Свалка!" Эту песню записали кое-как на магнитофон и трясли заедающую "Электронику", извлекая долгожданные звуки, слушая с восторгом то загробное урчание, которое делало ее, эту песню, еще таинственней и чудесней.

Через несколько дней мне с трепетом шепнули, что Вонюкин залез ночью в какой-то павильон на ВДНХ и унес стереоколонку. О ней даже не мечтали. Но теперь она оказалась в наших руках. Ее спрятали на чердаке школы - так придумал сделать Вонюкин, опасаясь, что Игорек заставит от нее избавиться, как только узнает о краже. В сумерках по пожарной лестнице я тоже забрался на крышу пятиэтажного здания, потом проник на чердак - и увидел ее... Она была огромных размеров, новенькая, с иностранными буквами на корпусе наверное, концертная. Прошла неделя. Хоть был уговор надолго забыть о том, что прятали на чердаке школы, каждый день, не в силах утерпеть, мы лазали воровато на чердак, чтобы полюбоваться своей добычей и на всякий случай перепрятать. Но взяла с поличным на пожарке директор школы Алла Павловна: думала разогнать куряк за школой, а наткнулась на нас. Хватило часа, чтобы мы сознались, зачем лазали на крышу и что прячем на чердаке. Колонка оказалась теперь в кабинете директора школы. Только мы не смогли сказать, что не воровали ее сами, и назвать того, кто же это сделал: назвать Вонюкина - значило стать "крысой", совершить предательство, навсегда опозорить себя.

Алла Павловна обрела равнодушный к нашим судьбам и беспощадный вид. Сказала: "Завтра сообщу в милицию".

Мы чувствовали себя героями, думая, что не сознались в главном, и не понимая, что главное уже известно и если не Вонюкина, так нас осудят за воровство, когда Алла Павловна сообщит об этом в милицию. Уже с какой-то детской наивностью верилось, что нас ни в чем не обвинят. Поверят, что мы ее просто нашли, а если что-то произойдет и все же установят факт кражи, то Вонюкин обязательно сам же сознается, ведь это сделал он, а не кто-то из нас.

"Я ничего не видел, поняли? Они не докажут... Говорите, что нашли... На свалке..." - шипел перепуганный Вонюкин, когда узнал обо всем. Это происходило уже в землянке, где мы собрались как будто в последний раз. Игорек, помертвевший от пьянства, валялся на диване. Он то начинал судорожно говорить вслух, то затихал... Он говорил, что нам надо бежать... Снаряжал куда-то на Север. Бросил тут же клич, чтобы нам отдавали деньги, какие у кого есть... Но казалось, это он зачем-то запугивал нас, чтобы стало страшно, - или просто бредил.

С утра Игорек встречал нас одиноко у школы: проводил на уроки и ждал еще до полудня, сидя несколько часов на приступке, похожий на сильного зверя, которому тяжко даже двинуться из-за какой-то глубокой раны... Закончились уроки. Мы тягостно вышли - его многочасовое бездвижное пребывание у школы нас уже страшило. Он сказал: "Пошли... Что ни услышите, молчите. И своих чтобы, это... не выдавать".

Алла Павловна нас не ждала, а Игорька встретила так живо да напористо, будто сразу поняла, зачем он появился и что задумал: "Слушать ничего не буду. Иди вон!" Игорек переборол невольную робость и молча стоял напротив нее, всем видом давая понять, что никуда не уйдет. Она сдалась - даже что-то немощное, дряблое проявилось в ее лице. "Колонку я с выставки украл. Потом сказал, чтобы спрятали на чердаке школы. А что краденая - они не знали, я им не сказал. Все. Теперь звоните ментам". Проговорив это вызывающе спокойно, он замолчал, но директор школы тоже молчала и уже сама с какой-то непонятной робостью глядела на своего бывшего ученика.

"Звоните ментам!" - не вытерпел молчания Игорек.

"И позвоню, позвоню... Пусть приедут... Пусть узнают, чьи же там отпечатки пальцев!" - заголосила возмущенно и вдруг умолкла, понимая, что произойдет... "Не смей!" - крикнула порывисто, испуганно. Но было поздно. Игорек, как по ее же приказу, будто еще и боясь, что не успеет, бросился оставлять свои "отпечатки", хлопая по корпусу огромной концертной стереоколонки... А через несколько минут, взяв себя в руки, директор школы сердито кивнула на главную улику преступления: "Это останется в школе. У меня".

Мы вышли на свободу. Стали смеяться, радуясь, как все легко нам сошло с рук. Все мы думали одно и то же: Алла Павловна сделала даже очень выгодное приобретение для школы, а концертная колонка, которую никто бы и не догадался в ее стенах искать, наверное, окажется теперь в актовом зале, хотя могла бы достаться не школе, а нам, если бы не глупая случайность... Игорек, шедший впереди, вдруг развернулся - и мы успели увидеть только ужасную нечеловеческую гримасу на его лице. Как будто заключая в объятия, он ринулся на нас и начал избивать всех троих так быстро, что мы не успевали продохнуть, барахтаясь под его ударами. Он расправился с нами в несколько мгновений, а пока мы ползали по асфальту, исчез.

На месте землянки каждый потом находил черную обугленную яму. Она еще дымилась. Никого не было кругом. Только бродили чуть в стороне голодные собаки - и не пугались, потому что давно уж знали, привыкли, а в тесном небе над свалкой галдело, как и всегда, воронье. Казалось, больше некуда было идти. Но я все же очнулся и куда-то побрел.