Было четыре часа утра. Джимми еще не возвращался. Леди Диана подавляла свое нетерпение, стараясь уснуть, но сон не приходил ни к ее истомленному, вздрагивающему телу, ни к мозгу, в котором беспорядочно бродили мысли, как дочери Вотана в вечер великих битв. Леди Диана старалась прийти в себя. Но тщетно.

Откуда это волнение? Откуда эта непонятная лихорадка? Ведь незнакомец, на которого она обратила внимание, был просто спешащий куда-то венецианец, или проезжий турист, вообще человек, ничем не отличающийся от большинства остальных людей… И все-таки? Много раз за свою богатую приключениями жизнь она сталкивалась с красивыми молодыми людьми, существами, зажигавшими внезапные желания в душе чувствительных женщин… Но она никогда не соблаговолила подарить им тайную мысль о них или дар молчаливого призыва. Почему же в этот вечер она ждала так беспокойно возвращения своего добровольного посыльного?

В утреннем рассвете обрисовывались окрестные колокольни. Небо отражалось в спокойной, болезненно бледной воде Большого канала, и на золотых щеках шара таможни мелькали первые лучи восходящего солнца. Вдруг послышался отдаленный шум мотора. Леди Диана вскочила и наклонилась к окну. При повороте у Святого Тома, перед дворцом Вальби, скользил «Тритон». Джимми стоял у борта с непокрытой головой. Леди Диана сделала ему знак. Он помахал платком. Скоро быстрые шаги Джимми прозвучали в коридоре. Он вошел в комнату.

— Ну?

— Ax, дорогая, у меня замерзли руки! На воде свежо, вы знаете… Дайте мне немного бренди.

— Бедный Джимми!.. Вот, пейте. Джимми залпом опорожнил стакан, потер ладони и воскликнул полусерьезно, полушутя:

— Досталось же мне с вашей «Беатриче». В следующий раз я найму сыщика; пусть он отправляется вместо меня рыскать по каналам.

— Вы узнали?..

— Подождите, Диана… Пришлось помотаться, но я обнаружил моторку на улице Святого Луки. Черный проход, усеянный гондолами. Я толкаю одну, задеваю другую, прыгаю на бак, полный корзин с томатами и огурцами, прохожу под двумя мостиками площади Manin, проезжаю богадельню. Вдруг… Держитесь, Диана, я узнаю «Беатриче», стоящую на причале у лестницы двухэтажного дома с двумя окнами под железной решеткой и с низкой дверью… Представьте себе les Plombs[15] в миниатюре. Света, конечно, нигде нет. Тогда я прыгаю в «Беатриче», осматриваю ее в надежде найти где-нибудь имя владельца. На всякий случай я захватываю вот эти реликвии. Может быть это поможет разыскать его собакой-ищейкой. Вот они!

Джимми положил на голубое одеяло леди Дианы замшевую перчатку, номер газеты «Secolo» и спичечную коробку. Леди Диана с интересом рассматривала предметы. Она вздохнула:

— Как можно угадать чью-либо фамилию по всему этому?

— Применим дедуктивный метод детективов. Человек курит. Он итальянец и покупает свои перчатки в Лондоне. Смотрите, на полях газеты что-то нацарапано: Mercoledi, 5. В среду, в пять часов… Вы видите, что он итальянец.

— Все это не дает нам ни его фамилии, ни его адреса. Разве предположить, что он живет в доме, похожем на тюрьму?

— Не прерывайте, Диана, я не рассказал вам самого любопытного. В то время, как я похищал эти сувениры из таинственной лодки, наверху из слухового окна показалась женская головка. Я сказал себе: «Субретка, отлично! Дам на чай и все узнаю…» Я окликаю ее как могу лучше по-итальянски: «Scusi, signorina»[16]. Грубый голос отвечает:

— Что вы там делаете в этой лодке? — Темнота обманула меня. Это был мужчина. «Владелец лодки дома?» — спрашиваю я. — Нет, зачем он вам? — «Я хотел бы узнать марку его мотора. Кому принадлежит это судно?» — Это вас не касается, убирайтесь вон! — «Tante gracie! Благодарю вас! Thank you, old top!» И на этом коротком диалоге ставни слухового окна закрылись. Голова исчезла, как кукушка в деревянных часах. Я все же успел рассмотреть лицо моего собеседника. Диана, вообразите, это был священник. Если не священник, то во всяком случае какой-то церковный служитель в черной сутане. Не правда ли, странно? Что делает ваш элегантный рулевой в три часа ночи у священника? Красивая женщина удивила бы меня меньше, чем появление этого мрачного Бартоло. Вот и все мое приключение, Диана.

Джимми рассеянно играл с коробкой спичек.

— Послушайте, Диана, я надеюсь, вы не влюбились в этого типа?

— Я? Влюблена?… Знаете, Джимми, ваши шутки довольно дурного тона.

— Я просто думаю, что с вашей стороны было бы не очень мило заставлять меня помогать вам в розысках моего соперника.

Леди Диана пожала плечами, с чудесной легкостью притворства, свойственной всем женщинам мира, и, приняв вид оскорбленной невинности, заметила:

— Соперник? Как можете вы, Джимми, бояться кого-нибудь? Вы, имеющий все, чтобы нравиться: молодость, красоту и богатство!

Джимми развалился на краю постели и протестовал не особенно горячо:

— Не издевайтесь надо мной, дорогая. Вы преувеличиваете.

— Но я не шучу. Я говорю правду. Тогда, окончательно убежденный и полный гордости, Джимми выпрямился, машинально поправляя галстук.

— Идите спать, Джимми, — заявила Диана. — Мы поговорим об этом завтра.

Джимми поцеловал ее и вышел. Леди Диана зажгла лампу у изголовья кровати. Меньше, чем когда-либо, сон соблазнял ее. Три реликвии «Беатриче» были здесь, рядом с ней. Никогда экзальтированный пилигрим не созерцал более напряженно останки святого. Она больше не пыталась бороться с чарами незнакомца, который целую ночь плел вокруг нее сетку своей невидимой паутины. Ее глаза попеременно переходили с одного предмета на другой: она пыталась разгадать эту душу сквозь слова, написанные карандашом на заголовке газеты; понять эту сильную волю, судить о ней по четкости букв, проникнуть в сущность его «я». Он, по-видимому, человек сильной воли, если только ясный тембр его голоса не обманывает.

Бледная солнечная заря обволакивала уже комнату, бросая жидкие блики света на вазы и разноцветное стекло. Далекая сирена пароходика свидетельствовала о пробуждении города. Но леди Диана оставалась безучастной к первым признакам наступления дня. Она была не одна в комнате, она мысленно разговаривала с угадавшим ее вопросы собеседником. И этот призрак воплотился для нее в образах перчатки, газеты и спичечной коробки.

Ежедневно, в половине седьмого вечера, графиня Мольтомини собирала обычно свой двор у «флориани». На столе, окруженном железными стульями, вырастали бутылки портвейна.

Вдоль площади Святого Марка ложились тени от новой Прокурации. Голуби, уставшие от фотографирования и толпы кретинов, закармливавших их кукурузой, возвращались в свои гнезда, под каменными карнизами.

В этот вечер графиня Мольтомини восседала с леди Дианой с правой стороны и маркизой д'Антреван слева от себя. Командор Лоренцетти ел мороженое, а Троделетто пил вермут с содовой водой. Они обсуждали последний роман Жоржа-Мишеля: «На Венецианском празднике».

Маркиза д'Антреван заметила:

— Жорж-Мишель честно заплатил свой эстетический долг. Я нахожу, что все мы, иностранцы, должники прекрасной и великодушной Венеции, безвозмездно очищающей нас лучами своей ясной и чистой красоты.

Мольтомини любезно поклонилась.

— Благодарю вас за моего предка, сражавшегося за славу Венеции. Но сейчас, моя дорогая, она становится немецкой колонией. Немецкие туристы наполняют отели. У Пильсена лакей предложил мне вчера стул со словами: «Bitte schon, Frau! У нас говорят уже языком не Гвидо да Верона, а Макса Рейнгардта[17]. По дороге с озер мы всюду встречали автомобили с маркой «Даймлер-Бенц». На вилле д'Эсте, у озера Комо, только и видишь представителей Саксонии и Вестфалии. Что за аппетиты, господа!

Командор Лоренцетти сострил:

— В таком случае, маркиза, это уже не аромат Барромейских островов, а воздух армейских казарм!