— Иностранный легион?.. Ах, как это интересно!

— Да, тринадцать лет тому назад я служил под французскими знаменами… Сумасбродство или сердечная рана, если хотите, леди Уайнхем… Жест отчаявшегося влюбленного, ищущего забвения своей печали.

Джимми внимательно слушал. Присутствие ветерана знаменитого легиона, о подвигах которого он читал еще в колледже, необычайно заинтриговало его.

— Послушайте, Ручини, расскажите нам об этом!

Леди Диана запротестовала.

— Джимми, что вы! — И, повернувшись к Ручини, она прибавила:

— Извините моего юнца, сударь, едва выскочившего из Массачусетса.

— О, Диана, к чему такие церемонии! Мы достаточно знакомы с Ручини. Если он служил во французской армии, то может объяснить причину…

— Она была красива? Венецианец не удостоил Джимми ответом, повернулся к леди Диане и, улыбаясь, заметил:

— Надеюсь, вы не заключили из всего этого, что видите перед собой дезертира или удравшего с каторги преступника[23]. Я находился в обществе католического священника, настоящего русского князя и двоюродного внука султана. Но это было давно. Теперь я временно живу в Венеции. Это мой родной город, и, если вам угодно осмотреть какой-нибудь мало известный уголок, леди Диана, располагайте мной. Я был бы счастлив заставить вас забыть тот несчастный вечер, когда я, помимо своей воли, окрестил вашу красоту водою Большого канала.

Ручини встал, попрощался с леди Дианой и, провожаемый Джимми, сел в лодку. Через пять минут молодой американец вошел в библиотеку, где застал леди Диану, сидевшую в огромном кресле, обтянутом гаванской кожей, в глубокой задумчивости.

— А, это вы, — проговорила она раздраженно. — Вы совершенно невыносимы в обществе, мой дорогой… Ваша несдержанность переходит всякие границы планетной системы!

— Послушайте, Диана, не стройте из себя особу, оторванную от маленьких историй нашего мира. Держу пари, что вы охотно хотели бы знать ту женщину, за прекрасные глаза которой этот малый поступил в легион.

— Конечно!

— Ага!

— Но это совсем не дает оснований задавать ему так прямо вопросы.

— Признайтесь, что мой Ручини совсем не плох.

— Да, он красивый мужчина. И с характером.

— Постойте, в этом ящике есть справочник венецианского общества. Сейчас мы увидим, кто он: авантюрист, купивший свой титул, или чистокровный аристократ. Посмотрим: Р… Раски… Ренье… Рюзолло… а! Ручини… ну, слушайте, Диана! «Семья Ручини. Переселилась из Константинополя, обосновалась в Венеции в 1125 г . В 1732 г . Карло Ручини был избран дожем. Последний представитель этого знаменитого рода — Анджело Ручини.»

— Ну, что я вам говорил? Джентльмен в сером костюме, пивший со мной коктейль и забрызгавший вас грязной водой, настоящий потомок дожа XVIII века… Я надеюсь, дорогая Диана, что после всего этого у вас нет ни малейшего повода неприязненно относиться к нему. Я определенно заявляю вам, что он мне страшно симпатичен и, если вы не находите это неприличным, я приглашу его на обед на этой неделе.

Была теплая спокойная ночь. Гондола с химерами скользила по стеклянной поверхности неподвижной лагуны. Ни малейший порыв ветра не долетал ни с Лидо, ни с Эвганейских гор. Воздух спал, убаюканный летаргией утихших стихий.

Леди Диана, легко одетая в опаловый крепдешин, прислонилась своим хрупким телом к шкуре белого медведя. Ручини, усевшись по-турецки на полу гондолы, курил, не двигаясь. Он наблюдал за лицом своей соседки, освещенным фонарем гондолы, и любовался ее обнаженными плечами. На ее белой шее переливались огнями драгоценные камни.

— Ручини, — проговорила она, — вы таинственный человек. Мы встречались уже четыре раза после того, как у вас появилась счастливая мысль посетить меня. Вы уделили мне несколько часов драгоценного для вас времени и посвятили меня в таинство скрытой и всегда новой красоты этого города. И все же у меня впечатление, будто я разговариваю с маской. Но время карнавала прошло, мой дорогой! Я разговариваю с вами с открытым лицом, а вы отвечаете мне через маску. Вы не считаете меня достойной большего доверия?

Дым папиросы Ручини медленно расплылся в ночном воздухе. Леди Диана увидела блеск его белых зубов, сверкнувших в молчаливой улыбке, которая означала признание, если только не скрывала недоверия.

— Это верно, леди Диана, я заслуживаю ваших упреков. — Он помолчал минуту и прибавил:

— Но я не ожидал их. Заслуживает ли моя скромная особа такого внимания с вашей стороны?

— Пожалуйста, без иронии. Ночь слишком спокойна, и мир кажется слишком усталым, чтобы предаваться томительным логическим рассуждениям. Мы не в салоне, где принято перебрасываться каламбурами и остротами. Будем просты, как окружающая нас ночь; темнота благоприятствует откровенности. Я думала, что нас связывает настоящая симпатия. Но я ошиблась?

— Между такими существами, как мы с вами, леди, симпатия невозможна. Есть любовь, или ненависть. Середина немыслима. И в данный момент мы точим наши кинжалы, если только не шлифуем будущие поцелуи.

Формула Ручини понравилась леди Диане. Она искренне рассмеялась и воскликнула:

— От любви до ненависти один шаг. Я жду вас у мостика судьбы. Но я предпочла бы, чтобы мой противник приподнял забрало. Я бы знала, какого рода оружие я должна приготовить.

— О, как-то опасно! Тайна — это та же кираса… и все же я повторю подвиг одного из моих предков, Альвизо Ручини, капитана, служившего под командой Бертольдо д'Эстэ. Во время осады Аргоса он привлек на себя выстрелы оттоманов, сняв свою каску.

— Мой друг, я ничего не знаю о вас, кроме того, что вы дрались вместе с моим гондольером против мавров!.. Кто же вы? Секретный папский камерарий, торговец хрусталем, завсегдатай игорного дома или непризнанный поэт? Никто не знает…

— Ах, да… мои четыре года в легионе… Патриций полузакрыл свои черные глаза и, казалось, погрузился во внутреннее созерцание своего потревоженного прошлого. Он вздохнул, — Молодость! О, молодость! Сколько заблуждений совершается благодаря тебе! Теперь я могу рассказать вам это, леди Диана. Дело было более чем пятнадцать лет тому назад. Потом великий ураган войны разметал засушенные цветы, локоны и любовные записки и заставил забыть о любви.

Ручини умолк. Потом решительно начал:

— Женщина когда-то привела меня в вербовочное бюро легиона. Крепость Сан-Жан в Марселе, Сиди-Бель-Абесс в Алжире, Таза в Марокко — вот первые этапы сердца, раненного ударом веера.

— Я никогда не думала, что вас можно так легко уязвить.

— Когда-то я был таковым. Теперь на мне броня зрелости… В те времена я не мог противостоять очарованию той женщины, польки, которая, в ответ на мои объяснения в любви, садилась к роялю и силой гармонии укрощала пароксизмы моей любви. Я прозвал ее госпожой Орфей[24]. Она жила в замке, затерянном среди Карпат, на границе Галиции… один из тех замков, которые видишь только в иллюстрированных издания великих романтиков XIX века. Полуразрушенное здание среди соснового леса в хаосе долины, изрезанной оседавшими скалами. Как-то меня пригласили в Близники охотиться на волков. Это были самые яркие минуты моей жизни. Эта полька, я буду просто называть ее Линдой, занимающая теперь лишь небольшое место в моих воспоминаниях, играла моей страстью маленькими ударами коготков. В ответ на мои признания она — уводила меня в музыкальную комнату с огромными полукруглыми окнами, напоминавшую церковь, садилась в углу у рояля и играла баллады, ноктюрны и вальсы Шопена. Под влиянием романтической музыки мое сердце сжималось, как сердце кошки, чувствующей электричество близкой грозы. Линда играла, и тяжелые мелодии отдавались во мне, причиняя почти физическую боль. И когда я просил пощады, она поворачивалась ко мне, держа свои руки с длинными пальцами на клавишах и протягивала мне губы. Но едва я дотрагивался, как она отворачивалась, шепча: «Завтра, милый, завтра, мой любимый!»