— Да… пожалуй, — застигнутый врасплох этой мыслью, удивился Дробитько.

— Или вот пара сидит, а вы — хоть убей! — не знаете, с чем они тут у вас сидят. Может, сходятся, может, разводятся. Может, милуются, а может, один другого убить готов. Ведь жизнь — она многообразна. И к нам приходит все ее многообразие.

Иван Петрович молчал, удивленный тем, как близко она подошла к нему самому, тому, который несколько дней назад сидел на скамейке бульвара: «Человек за бортом!»

— И вот, Иван Петрович, хочется, чтобы на этих бульварах все находили, чего им надо: отвлечение, утешение, красоту и покой… На любой случай чтобы сгодилось. Потому что наши бульвары — прибежище.

«Прибежище»? Удивительно. Значит, и для него прибежище — этот бульвар…

С Марией Васильевной был еще один разговор: интересный. Собственно, говорила она одна, а он только удивлялся и старался, чтобы она этого не заметила.

Началось все с того самого «участия» в нем, которое Дробитько так трудно переносил. Мария Васильевна подошла, когда он уже закончил работу, умылся, присел на скамейку, чтобы взглянуть со стороны на свой участок.

Тут она и явилась. И сразу сказала:

— Вот увидите: вам эта работа пойдет на пользу.

Она как будто искала контакта с ним, может быть, чувствовала неловкость: вряд ли ей приходилось командовать полковниками. И он ответил с наигранной готовностью, что да, конечно, на пользу…

— Ведь это прекрасно: работать на природе, — продолжила она нить вялого разговора.

— На природе? — городские бульвары не представлялись Дробитько именно «природой».

Она подхватила его невысказанную мысль:

— Почему-то думают, что природа — это обязательно деревня. А в городе никакой природы вовсе нет. И вообще на город смотрят как на какую-то противоположность природе. А между прочим, все зависит от социального устройства. — Ее слова показались ему назидательными и книжными, но она продолжала, даже с вызовом, словно именно он, Дробитько, был ее оппонентом. — Я городской московский пейзаж не мыслю без природы! Посмотрите, как развиваются новые массивы города. Они планируются уже с зеленью, деревьями, бульварами! Да вы когда-нибудь были на Университетском бульваре? — уже прямо напустилась она на него, и он даже улыбнулся:

— Да нет, не приходилось… Вот как-нибудь и показали бы мне… — произнес он осторожно.

Она, не ответив на это прямо, продолжала «налетать» на него:

— Вы небось и заводов современных не видели, а есть такие, что в зелени утопают. Не в одной красоте тут дело, а в потребности души… Однако что-то разговорилась с вами, а вам домой, верно, не терпится… — произнесла Мария Васильевна с выжидательной интонацией, так что Иван Петрович ответил быстро:

— Меня дома никто не ждет.

Ему показалось, что его ответ ее немного озадачил.

Не сговариваясь, они пошли по бульвару. Хотя она была высокой и тонкой, рядом с Дробитько уже не казалась такой «ящеркой». И шаг у нее был неширокий, но он подстроился к ней.

Мария Васильевна часто останавливалась, он не мог уловить, что именно привлекает ее внимание. Один раз она обошла вокруг старого ясеня, и он невольно отметил, как она смотрит: одновременно по-хозяйски и все же не совсем по-деловому, а любуясь… Она показала ему на привезенные в этом году рябинки и молодые березки, высаженные по тройке. Она ничего не сказала при этом, но он подумал: «Это ведь уже не ее участок…»

Они бродили долго и вдруг попали в какой-то окраинный сквер, где была видимость запустения. Но только видимость; «запустение» было продуманно и так живописно, что даже Иван Петрович проник в «затею»… Здесь был маленький овражек, по склонам его тянулась заросль таволги, медовый запах стоял над ней легким облачком, в котором вились пчелы. Здесь не было ни клумб, ни рабаток, но глаз уже привычно находил среди кажущейся «стихии природы» искусно вкрапленные группы простеньких петуний и львиного зева…

Они прошли совсем немного и оказались на берегу прудика, на поверхности его лежали ярко-зеленые палитры кувшинок, нераспустившиеся бутоны стояли среди них, как свечки.

Ни души не было вокруг, но на противоположном берегу из кустов торчали три самодельные удочки, вернее всего — ребячьи. Что могло водиться в этом махоньком водоеме? «А многое, — с легкой завистью подумал Иван Петрович, такое тут просвечивало илистое зеленоватое дно. — Карасики, ерши, а между корягами — налимы».

Ничего особенного, собственно, не было сказано или увидено, но прогулка эта их сблизила.

«Вот какая она!» — неопределенно думал он про Марию Васильевну и словно по-другому увидел ее, мгновенно вспомнив, какой она показалась ему с первого взгляда. Он еще тогда подумал: «Такая бросится на помощь!» Почему он так подумал?

Ему остро захотелось узнать о ней: что у нее за плечами? Но вспыхнувший внезапно интерес тотчас погас. Какая разница? Что она может изменить в его судьбе?

Все же он порадовался тому, что в густой пелене его равнодушия пробиваются словно бы окна: кто знает, может, не все потеряно, может, еще осталось что-то… Разве не бывало в его жизни таких моментов, словно стоишь у обрыва, и вдруг еле заметная обнаруживается тропинка, и что-то еще ждало за поворотом? Всегда есть что-то, что ждет за поворотом.

О Юрии, а тем более о Вале он не думал, хоть было ему ясно, что Юрий вспомнит о нем, обязательно вспомнит. Ему хотелось бы как можно оттянуть встречу, но тут уж от него ничего не зависело. Ровно ничего.

Юрий позвонил в субботний вечер. Дробитько не давал ему своего телефона, но ничего не стоило узнать его у начальника участка. И говорил Юрий так же решительно, беспрекословно, как всегда: ждет Ивана к себе на дачу, никаких отговорок, посылает за ним машину. Сейчас же.

Дробитько обреченно вздохнул и пошел на кухню гладить китель: он все еще казался себе ужасно нескладным в штатском.

Пока молчаливый вышколенный водитель вез его по городу, Дробитько тщетно пытался смоделировать предстоящую встречу: о чем будут говорить? Хорошо бы обойтись без воспоминаний. Но Юрка не обойдется. И со своим прямым, честным взглядом так представит все, что и он сам, Иван, поверит: произошло все так, как теперь проникновенно и душевно вспоминает Юрий.

А Валя? Какая она теперь? Он ведь не видел ее много лет. Нет, впрочем, как-то встретились. Опять же случайно, на улице. Вопросы-ответы были беглые, несущественные. Она показалась ему непостаревшей: напротив, расцвела. А впрочем, оставалась для него всегда одной и той же: из той деревеньки на берегу оврага. И тут уже ничего нельзя было поделать.

Но когда машина выехала за город и уже потянулись по обе стороны шоссе знакомые рощи с успокаивающе белеющими в ранних сумерках березовыми стволами, с проселочными дорогами, в конце которых чудилось что-то знакомое, нужное: какой-то дом, в котором не то ты был когда-то, не то еще будешь… Тогда Дробитько вовсе перестал думать о предстоящей встрече, весь отдавшись ощущению быстрой езды и беззаботности этого часа.

Почему-то он не предполагал, что у Чуриных будут гости. А почему, в сущности? Вполне можно было подумать, что Юрий не захочет с ним встречаться один на один. Но вот почему-то не подумал и теперь был обрадован, услышав шум, звуки музыки, — кажется, там на террасе даже танцевали…

Дача была крайняя, но все же замечалось, даже в сгустившихся сумерках, что поселок новый. Дача, вероятно, казенная, выглядела комфортабельной уже на первый взгляд. И конечно, сразу было видно, кто именно здесь обитает: по роскошному цветнику перед одноэтажным, небольшим, но ладным домом. В глубине двора просматривался гараж, около него стоял «Москвич», верно — гостей.

— Ну, Иван, уважил! Рад тебе, брат, и сказать не могу как! — Юрий с увлажнившимися глазами прижался чисто выбритой щекой к его подбородку: был несколько ниже. И как всегда, Дробитько как-то размяк, растаял от безусловно искренней Юркиной радости. Он поднялся на террасу и был представлен гостям, как «самый верный, самый близкий друг… фронтовая дружба, сами знаете, — святое дело!»