— Товарищи на совещание пришли, а вы до них пройдете.

Повернувшись кругом, Дробитько оказался сбоку двери, ведущей в кабинет, и тут уже не мог не прочесть надпись на доске: «Управляющий трестом Ю. Н. Чурин». Надпись не то чтобы бросилась ему в глаза: она вонзилась в самое нутро Ивана Петровича.

Дробитько сморгнул и снова посмотрел. Доска была как доска: непоколебима. И так же непоколебимо значилось на ней: «Ю. Н. Чурин». Все так. Юрий Николаевич. Он.

Дробитько сделал несколько неуверенных шагов к двери и, уже перешагнув порог, услышал голос секретаря:

— Куда вы, товарищ? Сейчас…

Иван Петрович захлопнул дверь и поспешил к лестнице, словно за ним гнались. И действительно за ним гнались. Воспоминания. Они настигли его уже на улице, он шел будто сквозь них, точно расталкивая их, не поддаваясь их легкому, но неодолимому натиску.

И только когда отошел уже порядочно от зеленого дома, в нем возник как протест, как антитеза вопрос: «Ну и что?»

«Ну и что?» — все настоятельнее повторялось в его мозгу, стучало в нем, требовало ответа, который он не решался дать, который совсем не просто было дать. Не такой это был простой вопрос. Да, вовсе не простой.

Он будто уговаривал кого-то. Как бы раздвоился, и теперь диалог шел внутри него: уже двое там спорили, подлавливая и сбивая друг друга. И один из них, широкоплечий, с глазами пивного цвета и тяжеловатым подбородком, насмешничая, твердил: «Ага, испугался, ты всегда так: храбрый-храбрый, а вдруг пугаешься». А другой — это был он сам — отбивался короткими репликами и в таком смысле, что, мол, тут еще надо разобраться. «Разобраться!» — слово было найдено, и наглую реплику: «За столько лет неужто еще не разобрался?» — он отмел, просто сбросил куда попало, отчего ему сразу стало легче, будто свалил тяжкий груз с души.

Чтобы действительно разобраться, он опять уселся на скамейку бульвара, в который инстинктивно свернул, словно то было какое-то спасительное место, где можно обосноваться и обдумать, как жить дальше. Бульвар казался незнакомым.

Иван Петрович прислонился к спинке скамьи и хотел было закурить, позабыв, что бросил месяц назад.

Черт с ним! Все так и так шло под откос. Там, за дверью с доской, сидел, оказывается, Чурин, Юрка Чурин. «Ну и что?» — отозвался в нем знакомый голос.

«Ну и что?» — еще не стихло в нем, а уже пришел ответ откуда-то из самого глубока: «А то, что раз Юрка, значит, и Валя».

И на этом диалог закончился и нагловатый голос со своим «Ну и что?» замолк.

«А ведь он и тогда каких-то птиц заводил», — вспомнилось ему ни к селу ни к городу.

Солнце садилось с такой помпой, с таким роскошеством красок и переливов, будто, действительно, какой-то Озирис на огненной колеснице удалялся за горизонт; будто это было необыкновенное, редкое действо, а не происходящее ежедневно у всех на глазах. Просто закат на московском бульваре.

А между тем все было непросто. Совсем непросто.

Старый человек в сером костюме своим неторопливым шагом, опираясь на палку, отдалился, однако, уже значительно от бульвара. Он посидел там всего несколько минут рядом с угрюмым субъектом, даже не ответившим на его поклон и мимолетно напомнившим ему кого-то, он не стал вспоминать — кого.

И не потому, что был голоден, а просто чтобы передохнуть, зашел в мрачноватый, со старомодным входом— даже колонны имелись — ресторан.

Внутри заведение оказалось непритязательным. На окнах висели занавески в цветочках, как в мещанской спальне.

Молодой усатик, приняв заказ, сказал: «Ясненько!», чем несказанно удивил посетителя. Но еда была вкусная, и он отлично отдохнул в пустынном зале, нисколько не сетуя на медлительность официанта.

Когда он покинул ресторан, все кругом изменилось: наступал вечер.

Улица текла как незнакомая река. Неизвестно, куда и откуда. Плавный ее поворот поманил за собой: что-то еще должно было открыться. Он уже долго двигался между чуждых берегов, тщась найти хоть малое зернышко, из которого проросла бы зеленая ветка воспоминания.

Но ничего такого не было. Отчаявшись найти то, что искал, — нет, не вовсе отчаявшись, а сказав себе: «Не сейчас, позже!» — он стал осматриваться.

Название улицы на указателе ничего ему не сказало. Но он безусловно находился недалеко от центра. Он по-прежнему считал им Театральную площадь, да, кажется, и сейчас так считалось. Он только что стоял в центре заветного треугольника: Большой театр, справа — Малый, слева — Незлобинский. Значит, тут где-то должна пролегать оживленная магистраль. Куда-то ведь выливался поток машин и людей. Поток, собственно, такой же, как в других столицах мира. И все-таки чем-то отличный. Чем же? Большей целеустремленностью? Да, уличное движение было здесь более упругим. И более постоянным в своем ритме. В нем угадывалось что-то живое, не механическое, даже одухотворенное. Толпа пешеходов выглядела компактной, или, во всяком случае, не растрепанной, не растекающейся… Вот он нашел слово — она не распадалась, но текла всей массой к определенной цели. И хотя в ней, конечно, каждый имел свою цель, но на этом этапе она выглядела единой.

Он подумал, что тут нет ничего удивительного: откуда бы здесь взяться фланерам, зевакам, просто сторонним наблюдателям? Если они имеются, то в ничтожном количестве. И он — среди них? Впрочем, разве он фланер? Или зевака? И уж во всяком случае — не сторонний… Это была именно та мысль, которая держала его на поверхности, не давая затонуть в волнах сожалений.

«Сторонний!» — горькое чувство, которое он все время подавлял в себе, вырвалось от этого слова, и он даже остановился, на миг ему показалось, что ноги не несут его дальше. Он уловил короткое движение прохожего: тот вроде хотел помочь ему или спросить… И он поспешно отвернулся.

Теперь он стоял перед витриной и, прежде чем заметить, что в ней, внезапно увидел свое отражение в стекле. Оно успокоило его: застигнутый вот так, врасплох, он все же не выглядел ни беспомощным, ни потерянным неудачником. И это движение прохожего — может быть, он неверно истолковал его? Нет-нет. Он был, как все, ничем не выделялся, ничего в нем не высматривалось особенного, разве только манера одеваться оказалась здесь непринятой. Но и она легко объяснялась возрастом. Он не принадлежал к тем своим сверстникам, которые носят рябенькие молодежные пиджаки и брюки с поясом где-то значительно ниже талии, словно их обладатели готовятся немедля исполнить танец живота.

Единственная его уступка моде — непокрытая голова. Он ходил так круглый год, и его седые волосы все еще оставались густыми. Впрочем, здесь, конечно, это невозможно: морозы. Он внезапно поймал себя на том, что загадывает далеко вперед, а он зарекся не делать этого. Почему же? Из какого-то суеверного чувства? Или — от нерешенности, от неустройства, от шаткости своего положения? А почему, собственно? Что в нем шаткого? Как-никак он — на своей родной земле. Но как она примет его? Эти слова вонзились в него, как осиное жало, которое надо было выдернуть и тогда оставалась бы только болезненно зудящая точка.

Улица продолжала нести его по неширокому тротуару, то и дело перебивающемуся поперечными переулками, которые он тоже не узнавал, хотя название одного из них было ему знакомо. И может быть, поэтому он углубился в него.

Но и здесь молчали приземистые старые дома, окруженные разросшимися кустами сирени и боярышника. Каждый молчал на свой лад. Таил в себе что-то, укрывшись за тюлем гардин или заслонясь ладонями кленовых листьев.

Но даже то, что вырывалось наружу из таинственной глубины чужого жилья — всплеск смеха, детский плач, гитарный перебор… Даже это никак не касалось его, оно его обегало и уходило, как увиденный в окно вагона ландшафт, ничем не задевший, ничего не сказавший, увиденный просто потому, что ты стоял у окна и не мог не увидеть.

Знакомый голос прозвучал в его ушах: «Куда ты едешь? Что ты там найдешь? Пустыню? Мы ничего не оставили там. Никого и ничего. Даже памяти о себе…» Он не стал слушать дальше. Так он прошел и этот переулок, мимолетно удивившись тому, что не встретил ни одного знакомого. Хотя бы он был просто старым тополем у чужого крыльца. Но не было и этого. И вдруг увидел впереди выход. Это было именно так: словно выход из туннеля на свет, потому что та поперечная улица органично завершала путь, как завершает озаренный солнцем овал выход из туннеля.