- Частная компания "Русская нефть" возникла на месте бывшего государственного внешнеторгового объединения, занимавшегося в том числе и экспортом нефти. Это объединение просто приватизировали, - рассказывал Медведев, прикуривая одну сигарету от другой.

Дым висел в комнате клубами и, только сдвинувшись к маленькой форточке, вытягивался в длинный язык, вылезавший на улицу.

- Фактически это была та же самая контора, что и прежде. Те же люди сидели в том же здании и отправляли нефть, мазут и еще много всяких вещей от тех же поставщиков тем же потребителям, - продолжал он. - Только деньги теперь шли не в государственный карман, а в частный.

- Чей?

Медведев усмехнулся и промолчал.

- Неужели это так просто было сделать? - спросил Ребров.

- Вы даже не представляете, как это было просто... В начале девяностых годов в стране царила такая неразбериха. Да и сейчас...

Излив душу, бывший вице-президент "Русской нефти" испугался и долго просил не ссылаться на него. Виктор так и сделал. Нигде в опубликованной статье фамилия специалиста по куриным окорочкам не встречалась. Так что он не мог обижаться или быть недовольным и наверняка поделился бы информацией о самоубийстве своего бывшего начальника, если бы она у него была.

Порывшись в записной книжке, Виктор уже собрался связаться с Владимиром Медведевым, но тут зазвонил внутренний телефон. Это был редактор отдела экономики Роман Хрусталев.

- Ты уже пришел? Тогда почему еще не у меня?! - рявкнул он.

3

Роман Хрусталев имел в редакции прозвище "чуткий грубиян". Он всегда защищал своих подчиненных, но в общении с ними был груб и часто использовал ненормативную лексику. Возможно, таким образом этот сорокавосьмилетний человек давал выход своим эмоциям, а их у него было не меньше, чем у десятилетнего мальчишки, бегающего на переменах по школьным коридорам.

Впервые редактор отдела экономики накинулся на Реброва примерно через неделю после его поступления на работу, и связано это было с тем, что Виктор забыл своевременно сдать статью собственного корреспондента газеты из какого-то сибирского города. Хрусталев ворвался в комнату и еще с порога заорал:

- Почему, твою мать, материал омского собкора до сих пор лежит у тебя на столе?!

Затем он понизил голос почти до шепота, но зато каждое слово сопровождал таким богатым набором жестов и ярко выраженной артикуляцией, словно Виктор был глухим.

- Пойми, - с ядовитой снисходительностью говорил Хрусталев, - любой собкор газеты - это тот же ребенок, только с более длинным членом. Он сидит в своей занюханной Вологде или Костроме и тешит себя надеждой, что мы его любим и только и думаем, как своевременно получить его заметку и поставить ее в номер. При этом собкор абсолютно беззащитен. Он не может прийти и дать тебе пинка, чтобы ты начал шевелиться. Поставь себя на его место...

Впрочем, скабрезности Романа всегда несли большую смысловую нагрузку и были чрезвычайно образными. Вот и после той взбучки Виктору надолго запомнилась не грубая форма накачки, а ее содержательная часть. С тех пор он стал гораздо внимательнее относиться к материалам собственных корреспондентов газеты из других городов, да и думать о них, как о беззащитных, требующих постоянного внимания мальчишках, только разве что с более крупными, чем у детей, гениталиями.

Кабинет редактора отдела экономики находился всего через несколько комнат, и спустя минуту Виктор уже был у него. Хрусталев сидел за своим необъятным, заваленным бумагами столом и, с типичной для холериков мрачностью надгробного камня, смотрел в окно.

С шестого этажа открывался вид на разжаренные июльским солнцем московские улицы. Где-то внизу еле передвигали ногами редкие прохожие, казалось, что они просто топчутся на месте, пытаясь вытащить ноги из расплавленного асфальта.

- Садись, - буркнул Хрусталев.

Сам же он встал и начал мерить шагами кабинет, стараясь не ступать на раскаленное солнечное пятно у окна. Его брови почти касались друг друга, и это был верный признак, что он в ярости.

Наконец он остановился перед Ребровым и, глядя в упор, спросил:

- Ты знаешь, что застрелился Лукин?

- Да, я уже слышал об этом. Не успел только выяснить подробности. Я этим сейчас займусь.

Несмотря на солидную разницу в возрасте и служебном положении, они были на "ты". Это предложил сам Хрусталев, не терпевший чинопочитания.

- А вот этого делать не надо, - как от зубной боли поморщился Роман. Хватит твоей статьи.

- А при чем тут она? Я что, исказил факты, оболгал кого-то?

- Как раз об этом спрашивал меня после утренней планерки главный редактор: мол, каким образом появилась эта статья, кто поручил тебе заняться этой темой?

Лицо Реброва покрылось пятнами.

- Проще говоря, - жалко ухмыльнулся он, - главный хотел узнать: заплатил ли кто-нибудь мне за этот материал или нет? Вопрос стоит так?! Я сейчас пойду к нему, и пусть он сам спросит меня об этом.

- Сиди! - одернул его Хрусталев. - Ты уже сделал свое дело. И не надо изображать из себя обиженную девочку... Поставь себя на место главного. Сейчас газету будут склонять все, кому не лень. Наши конкуренты только этого и ждали. К тому же главный уже полгода ведет переговоры, чтобы акционером "Народной трибуны" стала солидная западная издательская группа. Иначе газета не расплатится с долгами и не потянет новые проекты. Теперь все эти планы могут рухнуть в один момент. Ты же знаешь, с какой настороженностью смотрят за рубежом на Россию, а после этого скандала... Он походил по кабинету и, немного успокоившись, спросил: - Сам-то ты что думаешь по этому поводу?

- Не знаю... Я только уверен, что Лукин... этот сукин сын... Что из-за статьи...

- Перестань! Все-таки речь идет о покойнике... Мой тебе совет: не высовывайся пока. И поменьше болтай обо всем этом в редакции - ты же знаешь какая у нас публика... Ты меня понял?!

Помолчав, Виктор кивнул.

- Хорошо, - уже почти дружелюбно буркнул Роман, явно желая подбодрить подчиненного. - Давай посмотрим, как будут развиваться события.

4

Коллектив в "Народной трибуне", или просто "Трибуне", как называли свою газету сотрудники редакции, был и в самом деле очень специфическим. Здесь на каждом шагу встречались живые легенды журналистики, и порой было удивительно, как сильно отличается человек от того образа, который складывается у читателей на основе его публикаций.

Скажем, Виктор Ребров был поражен тем, что известный всей стране фельетонист Николай Тавровский, язвительный и беспощадный в своих материалах, в жизни оказался человеком мягким, доброжелательным. Он старался никогда и никому не мешать и даже по коридорам, словно мышь, пробирался вдоль стен, а при встрече с коллегами всегда здоровался первым, церемонно раскланиваясь еще издали.

Зато пожилая дама по фамилии Португальская, писавшая громадные слезливые очерки на семейно-бытовые темы и каждой своей строчкой надрывно призывавшая людей быть внимательнее и добрее друг к другу, оказалась вздорной бабой с гипертрофированным самомнением. Она царственно передвигалась по редакции, никого не замечая вокруг, и, когда Виктор здоровался с ней, с оторопью, не узнавая, смотрела на него так, словно он говорил ей что-то неприличное или даже хватал ее за толстый, расплющенный за написанием бесконечных материалов зад.

С опаской косясь на встречавшихся коллег, Ребров возвратился от Хрусталева в свою комнату и попытался заняться каким-нибудь делом, но у него опять зазвонил телефон. Это был журналист из "Труда", он хотел узнать побольше о президенте компании "Русская нефть" и о том, что могло стать причиной самоубийства.

Хотя в этом не было никакой необходимости, Виктор начал чуть ли не оправдываться, все больше погрязая в деталях, что самого его раздражало. Во время телефонного разговора он ловил ироничные взгляды Стрельника и, повесив трубку, вызывающе спросил:

- Ты уже знаешь?