Мы зашли в Russian Stakan. Ничего не произошло. Народ сидел как попало — кто за столиками, кто у бара. Было рановато для вечерней толпы. Как обычно, в этой дыре попахивало рвотой. В дальнем углу, за барной стойкой, на стене бессильно свисало тяжелое и пыльное бархатное знамя с вышитым на нем Лениным. Справа, возле входа в туалет, чернела под стеклом фирменная футболка с лозунгом «Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган». Сзади, на застекленном шкафу с дешевыми винами, красовалась коллекция стеклянных бутылей с различными маринованными в водке фруктами и овощами. Эти бутыли напоминали стеклянные банки с заспиртованными человеческими зародышами и органами из медицинских коллекций советских вузов. Напиток этот назывался «Хауз водка» и отличался суровой головной болью поутру, с похмелья. Изготавливали его, заливая самую дешевую пиратскую водку фруктовыми сиропами или, в буквальном смысле, хреновыми настойками. Хреновая версия была еще ничего, но вот чесночный водочный напиток был жесток. Местный завсегдатай Боря иногда, расчувствовавшись, выкатывал мне рюмку этого чесночного пойла, и приходилось из вежливости делать пару глотков — ощущение трансорганическое и незабываемое.

В остальном это был типичный американский бар. Правда, за шкафом с винами стояло пианино, на котором с девяти до двенадцати вечера музыкант Саша барабанил русские романсы и французские шансоны, вперемежку с Пугачевой и компанией.

Оксана смела ужин в одно мгновение — здоровье у девушки было прекрасное. Мы покалякали о том о сем. Вечер подходил к кульминации. «Так, — призадумался я, — Что теперь сказать? Как перевести программу на культурные рельсы, чтоб попасть прямиком в мою кровать?» Видно, эти размышления произвели на моем лице такое количество печали, что Оксана сжалилась и, запросто так, по-домашнему, сказала: «Ну что, поехали?»

Я вскочил, как обожженый спичкой палец, и вытащил Оксану на улицу. Все такси, как назло, были заняты и проезжали мимо. Наконец, один ободранный желтый ящик на колесах остановился. Мы сели на заднее сиденье. Между нами и водителем была плексигласовая перегородка с дыркой, чтоб просовывать деньги — это нью-йоркская традиция. В салоне, по той же старой традиции, пахло мочой. Таксисты, чтоб экономить время и не искать туалеты и парковку, возят под сиденьем пластиковые бутылки из-под кока-колы и отливают туда по мере надобности.

Как только мы отъехали, Оксана мощно обхватила меня одной рукой, слегка придавив мое горло сиськой, и грубо впилась в мой рот, дыша на меня борщиком и красным винчиком. Второй рукой она взяла мою правую ладонь и положила к себе на трусы. У меня уже не то что стоял, у меня летал, как воздушный змей высоко в небе. Я опять начал бояться. Теперь — что кончу прямо в такси. Я попытался думать о чем-то отвлеченном, о завтрашней лекции, например. В то время я подрабатывал, читая лекции по Фотошопу недоумкам в одном дешевом колледже, фабриковавшем студенческие визы новым иммигрантам. Хотя вру — на каждую группу у меня все-таки было 2–3 умных студента.

Отвлеченные мысли помогли точь-в-точь как в школьные годы, когда я слишком быстро стрелял из своего дамского пистолета — беда большинства подростков мужского пола. В те годы я даже разработал целую систему для борьбы со скорострельностью. Прежде всего, перед тем как залечь в постель со своей школьной подружкой Наташей Калашниковой (как автомат), я бросал одну палочку в ванной сам с собою, если дело происходило у нее дома, или в туалете — если у меня. В кирпичной клетушке, называвшейся почему-то «гостинка», где я провел свое детство, имелся лишь микроскопический туалет, с каким-то странным вечным гнилым запахом совкового очка. До сих пор его помню, этот советский народный аромат — смесь говнеца с ржавыми трубами. Он, кое-где в мире, еще сохранился. Прошлым летом я обнаружил его в туалетах «Шереметьево».

Ванная нам в «гостинке» не полагалась. Кухня была одна на этаж. Душевые комнаты — на первом этаже, для всего парадного. Когда мы начинали наши с Наташей детские шалости, я всегда отворачивался и думал о чем-то постороннем. Это помогало увеличить мой средний акт с одной минуты до трех-четырех. Эх, хорошая она, душевная была, многим давала — в основном старшим бандитам из соседних домов. Смешно вспоминать, но когда эта же Наташа Калашникова лишала меня девственности, я успел сунуть лишь раз и сразу же брызнул. Она даже не успела понять, что произошло, и все спрашивала, что случилось. А мне стыдно было объяснять, я истерически собрался и убежал. Это сыграло роковую роль — Наташа в меня влюбилась. Было дело… Сидела потом часами под дверью моей ободранной «гостинки», дожидаясь, пока я к ней выйду. А я ее полностью игнорировал. Теперь-то я понимаю, что психологически это самый верный способ победить и привязать к себе женщину. Но тогда я этого не знал. Время от времени я сдавался и ожесточенно трахал ее. И чем злобнее я это делал, тем сильнее она в меня влюблялась.

В данный момент я тоже ничего не понимал, да и психологически я был тем же школьником — пацаном-целкой. Оксана пыхтела и старательно облизывала мой рот. Было жарко, но я опустил стекло, и ветерок обдувал нас нежной струйкой выхлопных газов Манхеттена. Мы ехали через Квинс-Бридж. Ржавые металлические фермы и балки моста мелькали на фоне закатывающегося солнца. Между ними мерцал мой сорокадвухэтажный дом. Студия моя, мое логово, находилась на 25-м этаже. Я успокоился. Вечер обещал быть продуктивным.

— О! — закричала Оксана, когда мы ввалились в квартиру, — у тебя охуительный вид из окна, — и тут же заняла ванну.

Плескалась она там долго. А я бродил по квартире, проверял презервативы и смотрел в окно на кровавое небо. «К сухой и прохладной погоде», — подумал я, и сразу же из ванной появилась Оксана, закутанная в мое красное махровое полотенце.

— Я сейчас, — пробормотал я и тоже скрылся в ванной. По старой школьной традиции, хотел было вздрочнуть, но передумал. Все-таки не мальчик, на второй заход могло бы и не хватить сил.

Когда я появился на пороге, Оксана лежала на моем старом семейном футоне, закинув руки за голову, с довольным и сытым выражением на лице. Ее три подбородка скрывались в тени от квадратной челюсти. Преувеличиваю, конечно. Подавив приступы похоти и отвращения, я скромно прилег сбоку. Оксана задышала чаще. Целовалась она умело и жадно. После долгих лет поцелуев с одной и той же женщиной (моей бывшей женой) все было как-то странно и необычно. Огромные груди радостно приветствовали меня. Они были как бы пряной травкой, приправой и соусом того вечера. Или, может быть, салатом, поскольку с них я и начал. Моя жена никогда не отличалась в отделе мясо-молочных продуктов, была всегда худой и стройной — бывшая профессиональная модель все-таки. А это огромное количество свежего мяса меня просто заворожило. Я так увлекся, что Оксана даже заскучала. Собственная говядина ее мало волновала.

Чтобы не терять время, она взяла инициативу в свои руки. То есть взяла в руки мой корешок и начала его умело полировать. Это было захватывающе. Много лет мой паренек был законной жертвой моей жены, и она с ним делала все, что хотела. Жена моя была зверем — настоящей неугомонной секс-машиной. Но почувствовать горячую руку другой женщины было новым ощущением. Я затих и впитывал это новое чувство. Осязание крепкой и одновременно нежной женской ладошки, гладящей и сжимающей твой ствол — что может быть интереснее для мужчины-целки, барахтавшегося многие годы с одной и той же самкой?

Хорошенько разогревшись, Оксана оседлала меня. Она уперлась руками в железную спинку моего футона, у меня за головой, и машина заработала. Я сжимал руками ее попку, шлепая половинки друг о друга. Или подружку об подружку — они ведь женского рода, половинки.

В Нью-йорке раскладная диван-кровать с железной или деревянной рамой и отдельно набрасываемым матрасом называется футон. Моему было пару лет от роду, то есть он еще застал мою бывшую жену. Несколько лет семейной жизни не отразились на футоне, так как жена бережно относилась к мебели, да и весила она, как пьяный воробей. Под прыгающей же тушей Оксаны футон начал стенать, скрипеть и трещать по всем швам. А она разгонялась все сильнее, и скачки усиливались. Оксана уже похрипывала, кровать плакала, я стонал. В спальне моей двухкомнатной нью-йоркской квартиры звучал настоящий оркестр.