Николай Николаевич НИКИТИН

О бывшем купце Хропове

- Как тебе, Антон Антоныч, газеты эти не надоедят... - сказала Олимпиада Ивановна, выходя из яблоневого сада с охапкой пакли.

- Не твое дело... - мрачно ответил Хропов, и рассердился, и даже покраснел. - Не бабьего ума дело... Тебе поручено кутать яблони, и кутай.

Что это вы, господь с вами! Поехали бы куда, развлеклись, а то с вашими газетами с ума сойдешь.

- Сходи... - посоветовал Хропов. - Скучно мне, места в жизни не найду.

- Вот другие торгуют, пристроились, приспособился всякий человек к новому режиму, а вы, прости господи, старовер, что ли, не знаете, как подойти. Теперь, слава тебе господи, нет революции, поехали бы куда, и я бы поехала. Вот деверя сестра два года уже уехала в Берлин и живет, не померла, а мы как оглашенные...

- Ну, довольно, - перебил жену Хропов, - довольно. Торговлю запретили - значит, запретили, лавки закрыл - значит, закрыл. А ежели им пришла охота разрешать, пожалуйста - пущай гольтепа торгует. Вот в бога веровал, а разочаруюсь и перестану веровать. Что ты в самом деле, Олимпиада Ивановна, что ты пристаешь? Может, я революционер.

Олимпиада Ивановна в изумлении даже опустила руки, и пакля упала на землю и, подхваченная сухим ноябрьским ветром, покатилась к забору.

- Да что это с вами, Антон Антоныч?

- Ничего, скучно, - плюнув на сторону, сказал Антон Антоныч, - места в нонешней жизни нет. Уеду в Парагвай... Вон в газетах пишут... в парагвайских штатах восстание, войска сдались, штаты пылают, буржуев ловят и бьют, будто блох.

- Да что с вами, Антон Антоныч?

- Ровно ничего. Обидно мне... меня ущемляли, ущемляли, реквизировали, реквизировали... Пущай их ущемляют... А уж ежели там восстание, так небу жарко...

- Да, может, все это врут в газетах, Антон Антоныч. Может, и города такого нет.

- Страна! Страна! - в исступлении почти закричал Хропов. - Не знаешь ничего, а тоже берешься рассуждать. Парагвайцы - это такой народ. Волос черный, густой, что мох, зиму и лето ходят во фраке и даже при цилиндрах, а в правом кармане обязательно ножик. Наваха - по-ихнему. Чуть что, наваху из кармана - и пошло. Спроси сябрского дьякона, он по этому поводу все книжки прочел. Пьяница человек, а с того, может, и пьет, что скучно ему здесь жить.

- Вот вы всё говорите - скучно, а сами никуда не едете.

- И не поеду.

- А мне не скучно, опротивело мне. И даже совестно вам, я еще не такая старая женщина, чтобы губить себя. То у вас торговля, то революция, а то сами не знаете что... как сыч.

- Человек должен сидеть на родине, Олимпиада Ивановна. Не спорьте. А на родине нынче нашему элементу скучно. Не спорьте, - сурово сказал Хропов.

Вдруг из-за забора выросла рука с пакетом, потом показался почтальон и, протягивая пакет, басом сказал:

- Хроповой Олимпиаде... из Берлина.

- Ай! - вскрикнула Олимпиада Ивановна и упала в обморок.

- Распишитесь в книжке.

- Давай скорей сюда! - крикнул Хропов почтальону. - И что это ты залпом: из Берлина? Видишь, женщина нервная. И много таких писем в наш город приходит? - важно спросил Хропов, расписываясь в почтальонской книжке.

- Да, почитай, на Посолодь первые.

- Первые. А вот ты ленишься газету заносить. Смотри, с каким городом у меня переписка.

- Да, это действительно необыкновенно. Спасибо, товарищ Хропов, сказал почтальон, получив на чай.

Хропов недовольно посмотрел на жену.

- Лежит... вот чумовая. Ну, письмо, ну, чего тут удивительного, даже перед человеком совестно, право, ну, чего лежишь?

- А может, она ненормальная, товарищ Хропов?

- А ты чего здесь стоишь? Видишь, дело семейное.

- Я что же, - сказал почтальон, прячась в усы, - я могу уйти.

Тут Олимпиада Ивановна, очнувшись, схватилась за письмо.

- Антон Антоныч, брось его, пожалуйста... Не читай, пожги его, бог с ним...

Тогда сказал Антон Антоныч строго:

- Смотрю я на тебя, Липуша, и удивляюсь: при таком муже и такая серая женщина.

Но тут Олимпиада Ивановна вскрикнула: "Свистят, свистят", - и опять упала в обморок.

И действительно, за палисадом проходил свободный художник Мокин, насвистывая песню своего сочинения.

В ярости Хропов выругал свистуна.

- Не видят, черти, рассвистался тоже... Перестань свистеть.

- Это я, Антон Антоныч, художник Мокин. - И толстый, кругленький человек прошел через калитку. - Здрасте! - сказал толстый, круглый человек в огненных кудрях.

- Что это у вас, и почему Олимпиада Ивановна без движения?

- Да ничего особенного... Письмо мы получили из Берлина. Лушка!

- Чего? - ответил из дому неторопливый голос.

- Воды барыне принеси и нервных капель.

- Принесу, - ответил голос из дому, но в доме все оставалось тихо.

Антон Антоныч Хропов стоял над Олимпиадой Ивановной, размахивая носовым платком.

- От неожиданности, - объяснил Хропов художнику.

В это время из дому вышла Луша со стаканом воды на подносе, с рюмкой и пузырьком.

- Вот вам лекарство, накапано... Накапала...

- Накапала, накапала... Да верно ли ты отсчитала? - спросил Антон Антоныч, взглянув на пузырек. - Может, ты на глаз накапала. Сколько капель отсчитала?

Луша покачала головой, задумалась:

- Будто... пятнадцать...

- Ну, я сам налью, - сказал Хропов и выплеснул рюмку. - Липушка, да очнись ты, господи... Какая у тебя порция для лекарства?

- Пятнадцать, - расслабленным голосом ответила Олимпиада Ивановна.

- Черт, так и знал.

- Зря добро спортили, - сердито сказала Луша и, нарочно зазвенев подносом, ушла в дом.

- Слышал, Яша?

- Что, Антон Антоныч?

- Как народ отвечает.

- Свобода личности, Антон Антоныч, кончен старый режим, умер старый Фирс.

- Какой такой Фирс, Яша?

- Так это, из одного сочинения... Что ж Берлин... Берлин - выгодный, наверное, город. Вот я разживусь, тоже поеду в Берлин картины писать, сказал Мокин, рассаживаясь на скамейке и закуривая.

- Ишь, корысть-то тебя заела, - рассердился Хропов, - заладил: в Берлин. Сиди здесь... Русский человек обязательно в России должен жить... что мы свою работу в Берлин будем совать?

- Не корысть, Антон Антоныч, а житейское дело. К примеру, зовет меня ваш поп...

- Какой он мой?

- Ну, я к примеру... Распишите, говорит, церковь и подновите старое, то, се... Пожалуйста, могу, деньги на бочку. А он торгуется, для богородицы, говорит, уступите. Вот серость! А я ему говорю: мне на вашу богородицу работать не расчет. Вообще искусство нынче эксплуатируют. Тоже в Совете портреты пишу, и Парижскую Коммуну им надо - гроши предлагают. Вы, говорит, разве не из революционной совести работаете? Совесть-то совестью, а кто будет совесть мою кормить?

Олимпиада Ивановна, будто что ее кольнуло, вскочила, услышав такие слова, и в страшном негодовании закричала на Мокина:

- Хоть вам и даден дар, а вы, Яша, прохвост! Больше я ничего не могу сказать.

- А ведь ты действительно прохвост, Яша, - после долгого раздумья сказал Хропов.

- Я... прохвост? Это вы серьезно?

- И не только прохвост, ты хулиган, Яшка.

- Я... хулиган?

Мокин побагровел.

Но Антон Антоныч не унимался.

- Подлец даже ты, Яшка, уж я тебе прямо скажу.

- Я... подлец? Что же это такое, граждане? - в растерянности развел руками Мокин. Но быстро оправился и, надев круглую шляпу-панаму, странно улыбнулся. - Я мстительный, Антон Антоныч, смотрите.

- Не запугаешь меня, Яшка, дар тебе дан, а все же ты от двух отцов рожден: один делал, а другой доделывал, вот потому и нет в тебе соответствия.

- Ах, так! - вскричал художник. - Вы храпоидол сами. Мало вас давили, капиталистов.

И стремительно выскочил из палисадника.