- Вы покушайте, Антон Антоныч, и будет вам легче.

Ел он без всякого аппетита, не обращая на кушанье никакого внимания. И тогда Олимпиада Ивановна, обеспокоившись, спросила его:

- Антошенька, как тебе второе понравилось?

- Ничего, лещичек славный.

Тут Олимпиада Ивановна рассердилась таким невниманием, и вырвала вилку у Антона Антоновича из рук, и сказала недовольно:

- Да ты сказился, батюшка мой. Ты же свинину ешь. Или вникай в дело, или я прикажу кормить тебя на кухне.

- Что? Что ты такое сказала? О-лим-пи-ада? - побагровел и закричал нараспев Хропов, выскочив из-за стола и швырнув ложкой прямо в кота, тершегося около Олимпиады Ивановны в ожидании подачки.

- Ничего. Не кричите, пожалуйста, не при старом режиме. Я еще не настолько стара, чтобы терпеть, - спокойно сказала Олимпиада Ивановна, взяв с полу обалдевшего кота и уйдя с ним в спальню.

В другое время Антон Антонович разнес бы дом по бревнышку, но сейчас, увлекшись совсем другими мыслями, он не придал особенной важности подобной супружеской вспышке и решил пройтись за город, чтобы там на просторе разгуляться и найти иной выход.

Конец ноября как раз выдался сухой и ясный, и осенние гряды туч безмятежно отдыхали на самом краю полей, ничуть не мешая погоде.

Антон Антонович на пересечении двух дорог, сябрской и стружской, выбрал камень, смахнул с него дорожную пыль и присел, чтобы рассортировать мысли, как на прилавке товар.

- Несомненно, поп мне не нравится... Поп жаден, ну, пускай, черт с ним, что из того, что жаден: корыстолюбие свойственно человеческой натуре, но зачем же оттягивать? Оттягивать - это уже афера, это даже шантаж, за который при старом режиме могли послать в тюрьму, а нынче могут даже к высшей мере... Нет, не верю я попу, хоть ты что сделай, не верю. Тут надо обойти, тут выдумку подвести такую, чтобы сел он в галошу: на вот тебе, мол, аферист, сиди в галоше и чеши пятки. Тут что друг не сделает, враг поможет. Именно враг. Враг в таком деле вернее всякого друга. Что друг? Есть у тебя деньги - и друг. А нет денег или попал в безвыходное, так ты будто стреляная ворона - никому и не нужен, и друга нет, и даже предаст друг, не постесняется. Несомненно, это так. И несомненно, что в таком щекотливом деле враг нужен, только враг пожалеет и скажет: "Ладно, мол, Антон Антонович, вот, мол, твое дело рассыпем так и так". А попу я не верю, убей меня на этом самом месте, не верю. Тут только Мокин может. Приду к нему. "Ну, скажу, Мокин, здравствуй! Помоги мне, Мокин, спаси, пожалуйста, нет больше моей силы, ты победил. Вот пришел к тебе купец Хропов и просит прощения, победило искусство Мокина... На вот тебе от души пять червонцев, или даже десять могу, замажь меня на картине немедленно, и пойдем в трактир". А Мокин мне скажет: "Давно бы так, Антон Антонович, мне ведь и самому неприятно". А если этот аферист будет кочевряжиться, может Мокин, как свободная личность, прийти в Совет и шепнуть. И без сомнения, шепнет. Пускай поп бесится... А я ему: "На-ка выкуси, отец Паисий, видал-миндал... на тебе размышление, съел?"

Так Антон Антонович, сидя при двух дорогах на камешке, рассуждал вслух и смеялся.

В это время проезжала телега из Сябер с комсомольцами, возвращались они с конференции. И самая молодая из них, курчавенькая, с тупым носом, Сонечка Сонеберг, аптекарская дочка, увидя Антона Антоновича смеющимся и рассуждающим на разные голоса, сказала товарищам:

- Не рехнулся ли купец Хропов? Вот здорово.

И, приехав домой, рассказала о Хропове папаше.

Олимпиада Ивановна сидела дома у окошечка и плакала, когда пришел аптекарь Сонеберг.

- Что вы плачете, мадам Хропова? - спросил он осторожно.

- Как же мне не плакать, господин Сонеберг. Все люди как люди, одна я несчастная... Вот Фимушка, например, деверя моего сестра, в Берлине живет. Чего только нет там, в этом Берлине, господин Сонеберг. И луну-парк показывают, и под землей ездят. А какие кофточки! Рисунок им не в рисунок, полоса не в полосу - прямо зарылись. Негры на каждом шагу сапоги чистят, а я у моего благоверного в Питер выпроситься не могу: сиди, говорит, на чем сидишь. И теперь еще эта история...

И вдруг снова в три ручья залилась Олимпиада Ивановна.

- Какая это история, мадам Хропова?

- Какая, господи, да эта, с картинкой. Не пьет, господин Сонеберг, и не ест.

- Не ест? - внимательно спросил Сонеберг.

- Совсем не ест, господин Сонеберг, и не пьет совсем ничего, кидается на меня, как бешеный пес.

- Бешеный, - воскликнул Сонеберг, - это уже есть!

- Совершенно бешеный, господин Сонеберг. Совершенно. Сегодня даже кинул в меня ложкой.

- О! - перебил ее Сонеберг. - Я так и думал. Это уже есть. Знаете что, мадам. Заприте скорей все ложки и спрячьте туда, пожалуйста, все ножики. Я, как практикующий на правах врача, советую вам. Больше ничего я не могу пока сказать. До свиданья, мадам Хропова.

- Да что же вы так скоро? Да что ж вы думаете, Иосиф Иосевич? испугалась Хропова.

- Медицина, - гордо ответил Сонеберг, - ничего не думает, мадам Хропова. Она анализирует и ставит диагноз.

- Ах, господи! Да вы бы хоть чаю остались попить... - заметалась в страхе Олимпиада Ивановна.

- Нет, благодарю вас, я спешу. Мне телочку предлагают, все же надо посмотреть...

- Подождите одну минуточку, господин Сонеберг, - попросила Олимпиада Ивановна и, отобрав в соседней комнате серебро, вынесла гонорар Сонебергу бумажными деньгами.

- Простите, господин Сонеберг, - сказала она ему.

- Ах, зачем же такое беспокойство. Мерси, не стоит...

И, положив комочек бумаги в жилетный карман, вышел он из комнаты с достоинством, вежливо улыбнувшись на прощание Олимпиаде Ивановне.

- Главное, не волнуйтесь, можно еще вечерком заглянуть.

Только что успел уйти Сонеберг, как вернулся Хропов. Вынул из кармана банку с медом и поставил перед Олимпиадой Ивановной.

- Кушай, Олимпиада Ивановна, свеженького, центробежного, сейчас в лабазе взял.

- Спасибо, Антон Антонович. Где это вы так долго гуляли?

- В поле гулял, Липушка... в поле чудесный воздух, очень прочищает ум. А попу Паисию не верю я, Липушка, вот убей меня на этом самом месте, совсем не верую такому аферисту. Да что ты на меня так подозрительно смотришь? Не пьян, в своем уме и в твердой памяти.

- Может быть, вы еще хотите прогуляться? - ласково подошла к нему Олимпиада Ивановна, думая, как бы ей без него убрать в доме эти проклятые ножики.

- Рехнулась ты, видно, матушка. Мало я гулял! Да я есть хочу, как собака. Прикажи собрать... А-ах... - веселым смехом залился Антон Антонович... - К Мокину заходил, к врагу. Уехал... в Сябры его, видишь, звали церковь расписывать, заказ получает. Знаменитость. А все откуда пошел, спрашивается... С меня пошел, с моей легкой руки... вылезает в люди.

- А ты бы погулял, Антон Антонович. Я бы пока собрала.

- Да отстань ты со своим гуляньем. Вот гвоздь. Есть я хочу. Что там у тебя есть, давай.

"Как же быть с ножиками?" - думает Олимпиада. Ивановна.

- Каша только есть, Антон Антонович.

- Не хочу каши, мясного давай.

- Нет мясного, кот съел, Антон Антонович.

- Как - кот? Да побойся ты бога, Олимпиада Ивановна, ты же целый окорок к обеду подала.

- Вот... так и вышло... не стали вы кушать, ложкой бросили и ушли, а он нарочно, наверно, и слопал.

- Да как же это может кот нарочно?.. Где же это видано, чтобы простому коту целый окорок слопать? Нет, матушка Олимпиада Ивановна, ты, кажется, и впрямь рехнулась. И верно, придется мне в аптеку пойти.

- И верно, пошли бы сами полечились. Сказали бы отцу Паисию, чтобы он хлопотал...

- Стой, твоему отцу я не верю... Вот он сутки ждет, размышляет, а я сговорюсь с Мокиным, а ему - дулю, пущай кушает.

- ...А мы бы, дорогой Антон Антонович, поехали бы в Питер потом, проветрились бы, полечились...

- Да от чего мне лечиться?