- Не знаю, Олимпиада Ивановна.
- К вам придет Антон Антонович и просить будет. А вы его не слушайте.
- Как не слушать?
- Так, не сдавайтесь на просьбы, да и все. Ну, приврите что-нибудь...
- Что же я привру?
- Ну, Яша, будто стали вы маленький. Не могу, скажите, да и все, совесть мешает.
- Этого я не могу сказать. Он не поверит в этом мне.
- А ведь, пожалуй, в этом и не поверит вам. Это вы верно, Яша. Ну, тогда скажите, что боитесь начальства, да мало ли что можно сказать.
- И в этом он не поверит мне, Олимпиада Ивановна. Все знают, начальства я не боюсь.
- Вот что тогда вы скажите...
Олимпиада Ивановна задумалась и, найдя что-то ловкое и убедительное, даже прищелкнула пальцами.
- ...Скажите так, что невыгодно это вам, невыгодно, вот и все... Или даже просто скажите ему, что не станете вы себе службу портить...
- Карьеру, лучше сказать, Олимпиада Ивановна.
- Ну, вот так. Вот тогда увидит Антон Антонович, что некуда ему податься, а я его подзужу, бросим все да уедем от этой гадости, и чтобы разошлась эта смута, он тут и согласится. Так мы рассеемся, и ему хорошо, да и мне это такая радость. А когда вернемся, тут уж и нет ничего. Тут уже всё замазали.
- Вы очень хорошо, очень умно придумали, Олимпиада Ивановна. Вам бы комиссаром быть.
- Вот все и кончится по очень хорошему. Вот, Яша, дайте мне слово и на то и на это.
- Даю, Олимпиада Ивановна.
Олимпиада Ивановна, встав с кресла, надела не спеша митенки.
- Всегда это вы принарядившись... - слюбезничал Мокин.
- Старинные еще, Яша. Я ведь до сих пор стариной живу. Нынче Антон Антонович за все семь лет революции ничего мне не покупывал, булавки простой не принес. Так можно мне на вас, Яша, надеяться?
- Да что я - собака, Олимпиада Ивановна, что я - кошка? Будьте спокойны. Пойдемте, я вас провожу.
- Ой, Яшенька, не хочу, чтобы кто видел. Такое наплетут...
- Да что вы.
Поискав в сору зонтик, Олимпиада Ивановна успокоенная вышла от Мокина.
Пробуждение Антона Антоновича было радостным.
Когда стал он одеваться, приключилась с ним, правда, маленькая история, на несколько минут омрачившая его настроение, Антон Антонович обувал левую ногу, наклонился, чтобы поднадавить на пятку; вдруг темная тень пролетела в глазах, похолодел лоб, и к глазам точно кто коснулся льдом, сжалось в кулачок сердце - и Антон Антонович чуть не потерял сознание.
- Что с тобой, Антоша?
- Ничего, мать, будто кто-то меня схватил.
- Это от сердца, Антон Антонович, я тебе накапаю нервных капель, выпей скорей. Луша, рюмку скорей!
Все болезни лечила Олимпиада Ивановна своими нервными каплями. Но когда выпил Антон Антонович рюмочку, через четверть часа почувствовал себя легче, лучше, веселее.
- Луша, палку мне принеси.
- Да не брали бы вы с собой палку, Антон Антонович. Вы еще побьете Мокина.
- Дурочка ты... Таких людей не палкой учат, а розгой.
- Он уж не такой дурной, - заступилась за Мокина Олимпиада Ивановна.
- Да уж не в стачке ли ты с ним? - пошутил Антон Антонович, и Олимпиада Ивановна покраснела.
Но Антону Антоновичу некогда было замечать. Взяв палку, чтобы не оскользнуться, он направился к дьяконову дому на Егорьевской улице (потом Красной)... Жители, решив, что ее без конца будут переименовывать, в обиходе оставили для себя прежнее название - Егорьевская.
Боясь, как бы художник не ускочил куда по своим делам, Хропов заторопился впритрусочку среди мягких, молодых сугробов. Он углядел, что за его спиной жители перемигиваются и кукишем стучат по лбу.
"Ладно, стучите, - подумал Антон Антонович, - еще кто кого перестучит?"
Дойдя до церковного двора, хотел он зайти в церковь, еще раз поглядеть себя в гнусном этом виде, но церковь была замкнута, а на крыльцо дьяконова дома выскочил сам художник, видимо поджидавший Хропова.
- Сюда, сюда, Антон Антонович! - крикнул ему Мокин.
- А, знаменитость... когда приехал?
- Вчера еще, после вечерни, Антон Антонович. Вот сюда, Антон Антонович, - сказал Мокин, почтительно беря Хропова за руку. - Здесь оскользнетесь.
- Не такой дряхлый, Яша. Ну, показывай свой дворец. Так бы, может, и не пришлось побывать, да и ты бы не позвал, не любишь ты гостей звать... громко, больше от некоторой неловкости, смеялся Хропов. - ...А вот тут довелось нашему светиле визит нанести. А неприглядно ты живешь, Мокин, сказал Хропов, осматривая уже известную нам обстановку мокинской комнаты.
- Так лучше, Антон Антонович, я человек новой формации. Мне совсем это незачем. Я в жизни люблю легкость. Вдруг через час не понравится мне в вашем городе жить - сейчас всю рухлядь за полтинник продал, подушку под мышку, извозчика...
- Гм, - усмехнулся Хропов, - ежели все будут так жизнь решать, мы и государства не построим никакого. Таких бы людей, вроде тебя, изничтожать нужно. И откуда, не понимаю, такой характер взялся у русского человека?
- От птицы, я думаю, Антон Антонович.
- Сам ты птица, да еще редкая, тебе доложу.
- Вечно вы нервничаете, Антон Антонович. Говорят же, что человек произошел от обезьяны. А обезьяна откуда? Из птиц. А птица от рыбы...
- Ну, ну, дальше... - подсмеивался Хропов.
- Это серьезно, Антон Антонович. Научная теория. А рыба от червяка.
- А червяк, по-твоему, откуда?
- А червяк из материи.
- А материя? - еще язвительнее спросил Хропов.
- А материя - это космос, Антон Антонович.
- Ну, а космос-то твой откуда?
- Космос - это вечно присутствующее в природе, Антон Антонович.
Хропов рассердился.
- Дурак ты вечно присутствующий, больше ничего.
Мокин обиделся и, облокотившись на стенку, закусил от неудовольствия губу. Хропов посмотрел на него, подумав, что может испортить себе дело, подошел к Мокину.
- Господи, уж и надулся, уж и поспорить нельзя. Как это у нас в России, ей-богу, спорить не умеют: чуть скажешь что-нибудь горячее, и пошли - обида да оскорбление личности, разговоров, разговоров по пустякам. Брось, Мокин, не надо умничать, и я беру свои слова обратно; пожалуйста, происходи от птицы.
Мокин покраснел и, оттолкнувшись от стенки как мяч, накинулся на Хропова:
- Вы что, издеваться пришли? Так уходите, пожалуйста, или я вас выставлю.
Отчасти Мокин был даже рад такому исходу дела, такой ссоре, потому что отказывать в просьбе Хропову, когда бы он попросил, было бы неудобно и неприятно, а сейчас, воспользовавшись ссорой, все выходило и гораздо естественнее, и приличнее, и глаже, и никак не марало самого Мокина.
- Ну и напасть! - плюнул в пол Хропов и, запахнув шубу, ушел.
Выйдя во двор, он остановился - и тогда только понял, что он наделал... Недаром утром сердце замерло. Вот было предчувствие.
Во дворе чуть подтаивало, морозец спал, и от солнца острые кристальные капли капали с деревьев.
- Что же мне делать? - вслух сказал Хропов. - Нет, поставлю на своем, добьюсь; раз задался, влезай в чашу унижения.
Мучительно было так решить Антону Антоновичу, ему показалось даже, будто что у него перевернулось в голове справа налево.
- Это мысли, - сказал он сам себе и опять вошел к Мокину.
Мокин быстро отскочил от окна, откуда он наблюдал за стариком. Любопытно казалось ему видеть, как ломится этот старый дуб. Он никак не ожидал, что Хропов вернется к нему.
- Яша, - сказал Хропов. - Ты погорячился, и я погорячился, брось, ну что с меня взять, что еще новое возводить, Вавилонскую башню? Ты теперь зарабатываещь хорошо, и тебя в Совет зовут и церковь писать, оба режима тебя ласкают, а ты еще злобничаешь... Ну, Яша... Ну, прямо тебе скажу... пришел с поклонной головой - замажь мою картинку, бога ради. Вот. А?
И упорными, точно гирьки, глазами впился Хропов в Мокина.
- Что вы смотрите? Ну что? Ну, что ты так смотришь?.. - растерявшись, крикнул художник, но быстро овладел собой и даже вызвал на лице усмешечку и хладнокровно сказал: