- Я, - сказал он, - сыграю вам сюиту...

Мне эта сюита, откровенно говоря, была ни к чему, но поскольку Танюшке она, может быть, была интересна, я, конечно, не мог возражать. Хотя старичок этот мне сразу не понравился.

Потом пришла сестричка моя Манюня. И с ней был вроде ее жених, некий Журченко Юрий Ермолаич, невысокого роста, очень полный, даже рыхлый блондин, с выпуклой такой спиной. Он тоже мне не сильно понравился: у всякого человека, в первую очередь, грудь должна быть выпуклая, а у него спина. Но Манюня, наверно заметив мой взгляд, намекнула шепотом, что он большой человек, что он какой-то почти что главный руководитель в каком-то управлении. И что имей в виду, - шептала мне Манюня в ухо, - что куда хочешь тебя устроит.

А у меня и заботы не было особо хорошо устраиваться. В тот момент я мечтал только об одном: поработать где-нибудь хоть с годик, наколотить деньжаток и уехать с семейством на Дальний Восток. Вот только это я держал в голове.

- Ой, мне, наверно, ничего этого нельзя. У меня - сердце и печень, говорил Журченко, разглядывая закуски. - Словом, это как в том анекдоте, смеялся он. - Купил один гражданин по случаю живого тигра, а клетки для этого дела в магазине не было. Ну, как быть?.. Ой, да это, кажется, у вас осетрина? - вдруг закричал Журченко. И сию минуту присел к столу.

- Вот и ошиблись, - засмеялась Таня.

- Я сам, на что уж называюсь шеф-повар, тоже ошибся, - засмеялся и Иван Игнатьич. - Я тоже принял треску за осетрину. Молодец ты, Татьяна, поглядел он на нее и на меня. - Мировая тебе супруга попалась, Николай. Цени это. И помни...

- Я ценю, - сказал я. Но про себя подумал: "А ваше-то какое дело вмешиваться в мою семейную жизнь и даже, вроде того что объяснять чего мне надо ценить. Будто я все еще маленький и сам не разберусь".

Но все наши гости, как сговорились заранее, каждый по-своему выхваляли Танюшку, будто старались внушить мне в тот вечер, какая у меня хорошая жена. Или мне так казалось, что они стараются. И от этого мне было не очень приятно.

Потом шеф-повар Иван Игнатьич потрогал Журченко за плечо и спросил:

- Ну, а как дальше-то было с тем тигром?

- С каким это тигром? - удивился Журченко, занятый треской, которую принял за осетрину.

- Ну вы же сейчас рассказывали.

- Ах, с этим? Из анекдота? Сию минуту доскажу, - пообещал с набитым ртом Журченко.

Но так и не досказал. Привели из детского сада Эльвиру.

И Эльвире Танюшка, ведь подумайте, заранее все сообразила, большого ватного зайца преподнесла, говоря:

- Это тебе от твоего папы. Вот он сидит. Поскорее подойди, поцелуй его.

Эльвира, конечно, поцеловала меня и охотно пошла ко мне на колени.

А потом вдруг спрыгнула с колен, - увидела у кровати мои сапоги и гимнастерку, - и закричала:

- А дядя Шурик где? Это же его сапожки. И ремень. Разве он приехал опять?

Танюшка и мать моя, как в испуге, притихли. У матери, я заметил, будто разом почернело лицо.

- Какой дядя Шурик, Вирочка? - спросил я.

- Какой, какой, - передразнила она. - Будто не знаешь. Какой у нас всегда ночует, когда приезжает...

- Не болтай, девочка, - остановила Эльвиру моя мать. Но Эльвира продолжала еще что-то рассказывать, когда все притихли, когда наступила, как говорится, мертвая тишина. И слышно было только, как Журченко колет яичную скорлупу.

Иван Игнатьич, шеф-повар, может быть, для того, чтобы разрядить эту мертвую тишину, спросил, глядя на меня:

- А правда ли, я слыхал недавно по радио, что тигры только лишь и сохранились разве что у нас на Дальнем Востоке?

- Правда, - сказал я, но каким-то уж очень тихим голосом, как по секрету.

А повар еще спросил:

- А для чего они, собственно говоря, нам нужны, тигры? Ихнее мясо ведь, по-моему, нигде не едят...

- Ну неужели непонятно? - вдруг отозвался Журченко, наконец-то оторвавшись от еды. - Это ж из учебников известно, что тигров ценят исключительно из-за шкуры. - И поглядел на ручные часики. - Ну я пошел. Мне еще на просмотр надо попасть. Про тигров - в следующий раз, - помахал он нам всем своей пухлой ручкой.

И что это завелся у нас тогда этот глупый разговор, про тигров? И на тиграх как-то неловко закончился вечер, хотя сперва намеревались спеть все вместе "Подмосковные вечера". Но так и не спели, разошлись. И Аркадий Емельянович ушел со своей красивой с пуговицами гитарой.

Осталась только моя мать.

А Танюшка молча убирала со стола, относила грязную посуду на кухню.

Мать сметала со стола крошки и смотрела на меня выжидающе, но не прямо, а как-то сбоку. Ну, вот так-то, мол, сынок, тебе решать, ты - хозяин. Но теперь-то, мол, хоть ты понимаешь, что я не плела ерунду в письмах. А ведь дважды, кажется, я тебе писала. И все это, к сожалению, ты теперь не один знаешь. Даже эта крошка Эльвира, ты гляди, уже много чего лишнего соображает. Ну решай же, решай.

Так смотрела на меня моя мамаша. Такое я, одним словом, читал в ее глазах. И я все сразу решил под ее взглядом. И тут же ей высказал, когда она, как монашка, со скорбным таким видом повязывала под подбородком свой черный платок.

- Что было, мамаша, то было. Того поменять мы уже не можем и не смеем. А жизнь, тем более, дальше идет.

- Ну, смотри, тебе жить, - сказала она. И как сейчас помню, крикнула уже из сеней: - Татьяна, я ушла. Привет тебе.

Мать у нас, конечно, уж очень даже чрезвычайно нервная, одним словом сердечно-сосудистая. И неграмотная до сих пор, но очень гордая. Всю жизнь она проработала поденщицей у разных людей - стирка, глажка, полы. Но нам, детям своим, все-таки дала кое-какое воспитание. И каждый из нас получил специальность. У чужих столов мы, одним словом, никогда не стояли с открытым ртом.

Этот Журченко Юрий Ермолаич - Манюнин жених или просто вроде того что кавалер - уже на третий день по моему возвращению, как я получил обратно паспорт, предложил мне на выбор пять должностей, в том числе две очень видных - завхозом в театр или администратором во Дворец культуры. Но опять же мамаша прямо замахала руками:

- Не делай, - говорит, - этого, Николай. Не ударяйся в какую-то высь. Есть у тебя дело, которому ты обучен, держись за него. Не старайся быть похожим на ту ворону с сыром.

И я опять устроился шофером же в свой старый автопарк. Хотя Танюшка меня все время упрашивала отдохнуть месяцок и говорила, что даже через ихний нарпит можно получить путевку в дом отдыха недели на две.

- Если ты не возражаешь, я завтра же зайду к Потапову. Он как-нибудь, надеюсь, не откажет.

- Да я дома лучше всего отдохну, - говорил я. - Тем более я и устал не очень.

И действительно, я устроился в автопарке на ночную работу - возил через сутки с молококомбината в магазин молочные продукты. Целые сутки у меня получались полностью свободные. Я много чего мастерил по дому - починил всем обувь, сделал полки на кухне, да мало ли.

И теперь уже была моя забота - через день отводить Эльвиру в детский сад и забирать обратно.

В детском саду были ею очень довольны. Даже считали, - да, наверно, и сейчас считают, - что у нее большой талант к рисованию, к пению и к стихам, которые она прямо с ходу запоминает.

Мне как отцу это было, конечно, очень приятно. Хотя, скажу вам откровенно, с Эльвирой у меня вроде того что не налаживались нормальные отношения. Ну, например, я зайду за ней в детский садик к вечеру, а она:

- Лучше бы мама пришла. Ты же мне сзади все пуговицы перепутываешь...

Уж чего я не делал для нее, а она все этаким зверьком ко мне. А девочка, между прочим, - все считают, - вылитый я. Даже моя мамаша так считает. Даже уши у Эльвиры, заметно, мои, вот тоже слегка оттопыренные. Отчего я избегаю короткой стрижки.

Но больше всего мне было неприятно, что Эльвира нет-нет да и вспомнит какого-то дядю Шурика, как он во дворе на детской площадке ходил на руках.

- А ты так, - спрашивает, - можешь?