Милости просим к прежним проблемам! Обычная присказка Фрэнка. Если не можешь найти ответа, значит, вопрос был поставлен тобой неправильно. Вернемся к фактам. Любой патологоанатом, даже последний халтурщик, способен отличить чистую речную воду от той, в которой имеются частицы морских водорослей, а содержимое ее желудка признаков последней не содержит. Погибая, она наглоталась воды, которая с морской не смешивалась. Исходя из этого и из времени ее пребывания в воде, вытекает, что она утопилась где-то в районе Кью или Гемптон-Корта. Наука вам не солжет. Содержимое желудка доказывает, что она утонула выше по течению реки. Ее записка доказывает, что сначала она побывала дома. Если верить Даниелю, ее квартирка была единственным местом, где они могли разыскать ее. Туда-то он первым делом и помчался. Он приземлился в Хитроу не раньше восьми сорока. Откуда, как он говорит, сразу же отправился к ее дому. Учитывая время, затраченное на всякие формальности в аэропорте, прохождение таможни и интенсивность дорожного движения в субботний вечер, от Хитроу до Килбурна можно было добраться за час, ну, полтора. Словом, он прибыл туда в десять вечера. Ну, пусть чуть позже. Пусть в десять тридцать. В это время я сидела в своем авто, отогревая руки, заледеневшие в холодной комнате Кэролайн. И, когда я там сидела, то заметила фигуру высокого мужчины в длинном пальто с поясом, вошедшего в ворота и направившегося к дверям ее дома. Ни звонить, ни взламывать замок ему не требовалось. У него был свой ключ.

Естественно. Как еще они могли забирать ее почту в предыдущие восемь месяцев?

А ведь за полчаса до этого я своими глазами видела в ее комнате пустой обшарпанный стол с вазочкой, сначала в свете голой лампочки, а потом— в свете карманного фонаря, когда методично осматривала все напоследок. Причем вазочка была столь миниатюрна, что не заметить под ней записку было бы просто невозможно. Тут я задумалась о смысле ее предсмертной записки, этой печальной маленькой литании, составленной из обыденных слов. В мое сознание вновь пробился шум бегущей внизу реки, я будто очнулась и внутренним слухом расслышала последнюю молитву самоубийцы, предваряющую последнее гибельное движение. Святая Мария, Матерь Божия, прости меня, ибо я согрешила…

«В то время, когда вы прочтете эту записку, вы уже будете знать правду. Я виновата в том, что обманывала вас, и в тех огорчениях, которые вам причинила. Также в пустой растрате денег, которых не могу вернуть. Мне больше ничего, кажется, не остается, как только уйти. Пожалуйста, если можете, простите меня».

…Ты много нагрешила в жизни, Ханна. Но самый большой твой грех — это грех тупоумия.

«Мне больше ничего, кажется, не остается, как только уйти».

Но долг перед мисс Патрик совсем не то же самое, что те деньги, которые она задолжала Бельмонам, и стремление скрыть от приемной матери свою беременность далеко не то же самое, что сознательно скрыть истинное отцовство от отца-заказчика, который платил ей немалые деньги. А главное, решение расстаться с Францией еще не означает готовности расстаться с жизнью, хотя, при данных обстоятельствах, ты и сама, Ханна, понимаешь, что в ответ на подобные рассуждения любой коронер любого суда только хмыкнет и пожмет плечами. Предсмертная записка для него перевешивает все остальное.

Я слезла с парапета и неторопливо вернулась в машину. Кэролайн написала записку и оставила ее в летнем домике Бельмонов. Это произошло во Франции, и это значит, что они нашли записку после ее бегства. И еще до того, как Даниель решил доставить эту бумажку в Англию, они должны были оценить всю ее двусмысленность. Да нет, факты все же остаются фактами, поскольку опираются на строго научные исследования. Если верить патологоанатому, она погибла между половиной пятого и шестью часами вечера. Даниель приземлился в английском аэропорту два часа спустя. Итак, вполне можно допустить, что эта смерть явилась наказанием за попытку сопротивления мирку Бельмонов. Пусть чисто умозрительно, но можно допустить и то, что Даниелю, посланному всемогущим дядюшкой в погоню, хватило бы сил справиться с женщиной, отягощенной восьмимесячной беременностью. Но оставался вопрос, как он мог утопить Кэролайн Гамильтон в Темзе, если он в это время все еще находился на той стороне Ла-Манша? А если ее утопил не он, так кто же, к чертям собачьим? Сколько уж раз я твердил тебе, Ханна, не задавай себе вопросов, на которые не можешь ответить… Но я вновь и вновь задавала себе одни и те же вопросы и в результате кое-что начала понимать. Тем временем от Килбурна я доехала до Хитроу, просто так, чтобы сверить, как говорится, часы. Это сработало. Жаль, что уже слишком поздно, а то позвонила бы Фрэнку, дабы выразить ему личную благодарность.

Если бы не нужно было возвращать Колину машину, я, скорее всего, сразу же отправилась бы в аэропорт. До Ислингтона я добралась почти в четыре. На связке, кроме автомобильного, был и ключ от квартиры. Тихо пробравшись на кухню, я поискала, на чем бы мне оставить записку для Кэт. Не нашлось ничего, кроме нескольких рисунков Эми, которые вернее было бы назвать обычными детскими каляками-маляками, занимавшими, к счастью, лишь одну сторону листа. Ну, если это и творчество, то и более высокому искусству приходилось иногда пострадать во имя истины. Часа два или около того пошло на запись второго отчета, исполненного мелким почерком на чистой стороне одного из рисунков. Я уже почти заканчивала, когда Бенджамин решил, что самое время проснуться, и Кэт не оставалось ничего другого, как смириться с этим. Когда она спустилась, чтобы наполнить его бутылочку, то выглядела более усталой, чем я, которая ни на миг в эту ночь не сомкнула глаз. И все же, увидев меня, она осветилась приветливостью, и ее улыбчивый взгляд будто говорил: доброе утро, сестричка. Она уселась в кресло и заткнула прожорливый ротик младенца соской, а я приготовила по чашке чая. Накормив сынишку, Кэт достала блюдо с бисквитами, тарелку с шоколадными чипсами, и мы вкусили радостей ночной жизни, пусть и обремененной заботами о детях.

Большую часть своего детства я потратила на попытки сравняться с Кэт, хотя и разницы между нами было всего лишь восемнадцать месяцев. Но что-то во мне противилось тому, что она успела проскочить первой. Повзрослев, я, конечно, смирилась с этим, но подспудно меня долго еще угнетала мысль, что она успела побывать в большем количестве мест, совершить больше поступков и переспать с большим количеством мужчин, и сколько бы я ни пыталась ее нагнать, она все равно всегда будет впереди. Три недели назад я уже выслушала все, что она имела сказать о самоубийстве беременных, и пережевывать это во второй раз у меня не было никакого желания. Поэтому, решила я, если начать с конца предыдущего разговора, то можно спасти массу времени и нервов.

— Я тут побывала в Финсбери-Парк и повидалась с тем танцором, с которым она довольно долго работала. Он, как выяснилось, и сделал ей ребеночка. Потом я съездила на реку, туда, где она совершила самоубийство. А теперь снова лечу во Францию.

С минуту она пристально смотрела на меня, потом сказала:

— Можешь мне ничего не говорить, я ведь ни о чем не спрашиваю.

Я кивнула, затем через стол протянула ей свернутый рисунок Эми.

— Перед тем как бросить в ящик с грязным бельем, можешь прочитать, если, конечно, у тебя найдется свободная минутка.

— Что это? Очередной детективчик? Я покачала головой.

— Тут и на два детективчика хватит. Просто состояние дел на текущий момент. Отчет, не имеющий, увы, пока продолжения и тем более счастливого конца.

— Это то, почему ты отбываешь во Францию?

— Ну, что-то вроде этого. Она улыбнулась.

— Что случилось? Ты там влюбилась в скверного парнишку?

Вчера подобное высказывание взбесило бы меня. Но сегодня нет, ибо сегодня у меня появились кое-какие соображения. Теперь скверный парнишка вызывал у меня желание не столько переспать с ним, сколько задать ему кое-какие вопросы. В чем-то она права, конечно. Что-то меня влекло к нему. Его безупречный вкус, умение держаться, адреналин, взрывающий мою кровь при одном его появлении, и все в этом духе… Короче, лед тронулся. Самодостаточная Ханна Вульф пробуждается от зимней спячки и начинает принюхиваться. Она чует добычу, которую не намерена упустить. И чует мужчину.