— Не стоит благодарности, — оборвал он ее, на этот раз тоном более прохладным. — Собирайтесь. Я пошел за машиной.

— Мне бы мою сумку... Он нахмурился.

— Вашу сумку?

— Да, сумочку. Ночью вы взяли ее, искали в ней записную книжку, помните? Чтобы позвонить мне домой.

— Помню, но я вернул ее вам обратно в комнату.

— Где же она?

— Под кроватью, — с заметным раздражением бросил он. — Я видел ее там утром, когда поднял с пола записку. Вы не нашли ее?

Сумочку она не нашла. Но, может быть, она и не искала как следует, когда стелила постель, считая, что сумка у него? Она почувствовала, как стали ватными ноги. Нет, возвращаться в ту комнату она не хочет! Она замерла в нерешительности, не зная, как быть.

Пройдя мимо нее, он направился к двери. На секунду ей показалось, что он выручит ее.

— Я выведу машину. Через пять минут будьте у входа. — И, круто повернувшись на каблуках, он вышел.

Подождав, пока хлопнет входная дверь, она засуетилась — бросилась в коридор и вверх по лестнице в комнату. Она поискала, чем можно заклинить дверь, чтобы та не захлопнулась, но не нашла ничего подходящего. Подойдя к постели, она откинула перину, обнажив дыру под ней, и, не спуская глаз с двери, пошарила рукой, ища сумочку. Ничего. Нагнувшись, она сунула голову под кровать, вглядываясь. Конечно, вот она лежит, просто она глубоко, в темноте не видно. Ей пришлось встать на четвереньки и чуть не залезть под кровать, чтобы достать сумочку.

Вытащив сумочку, она уже открывала ее, когда внезапно услышала в комнате его шаги. Должно быть, он подкрался по лестнице совершенно бесшумно. Хотя как это ему удалось? Увидев, что паспорта ее и билета в сумочке нет, она почти в то же мгновение была уже на ногах и бежала к открытой двери. Но он опередил ее. Когда он с грохотом захлопнул дверь, она увидела его лицо. На этот раз улыбки там не было.

Она кончила говорить и положила трубку. Под кухонным окном во внутреннем дворике женщина вешала белье, на блоках подвигая его подальше, к солнцу. Картина напомнила ей один старый итальянский фильм, черно-белый, 50~60-х годов. Название она позабыла.

— Все в порядке? — крикнул он из соседней комнаты.

— Патриция не отвечает. Я позвонила Полу на мобильник и оставила сообщение.

— Ну а твоя дочка?

— Я и для нее оставила сообщение. Она помешана на телефонах, особенно — на мобильниках. Обожает нажимать кнопочки.

— Ну и хорошо. Значит, сейчас мы сможем позавтракать.

— Должно быть, Патриция уже уехала в Ирландию. Надо было мне с ней поговорить до отъезда. Она станет волноваться.

— Ты должна была предупредить их, что можешь опоздать.

Он стоял в дверях, приодевшийся для выхода, в льняных брюках и мягкой хлопчатобумажной рубашке, что придавало ему продуманно-небрежный вид. Если сейчас подойти к нему и погладить материю, она ощутит ее дороговизну. А за материей — его тело. Частью своего существа она стремилась опять оказаться с ним в постели. Но, угомонив ее тревогу, утро вновь пробудило в ней прежний страх — она боялась своего желания и того вредоносного, что оно несло с собой для них обоих, что могло испортить жизнь и ему, и ей. Он вдруг почувствовал к ней жалость.

— Разве ты не говорила мне, что этот парень — как его зовут?..

— Пол.

— Что этот Пол, так или иначе, в пятницу заберет Лили из школы?

— Говорила.

— Ну вот... Сейчас он уже получил сообщение и сам скажет все няньке, когда та позвонит. Что ты сказала в сообщении?

— Что опоздала на свой рейс и приеду на днях, как только смогу достать другой билет.

— Тогда идем. Кризис миновал. И давай побыстрее. Я умираю с голоду, идем поедим.

— Сначала я забронирую билет.

— Анна, — со смехом возразил он, — при том, что отношения наши носят сугубо плотский характер, одну вещь касательно меня ты должна была уже усвоить прочно. Ты должна знать, что функционировать на голодный желудок я не могу. Голод делает меня безрассудным и склочным.

С самого начала, с первого его телефонного звонка она поняла, что одной из самых привлекательных его черт является юмор. Ей нравилось, как юмором своим умеет он снимать напряжение, утихомиривать все ее тревоги.

— Только не говори мне, что должен еще пойти на футбол.

Он пожал плечами.

— Зачем, ты думаешь, я выбрал Флоренцию? Подальше от миланского футбола, а?

— Ясно. Типичный пример неверности.

Кафе было на главной площади. Ей хорошо запомнились холмы Фьезоле по прежней ее поездке двадцатилетней давности. Особенно нравились ей эти места зимой, когда туманы и непогода разгоняли туристов. Здесь находился старинный монастырь, в который она часто захаживала, монастырь не действующий. В нем можно было побродить, посидеть в кельях — тесных каменных мешках с подслеповатыми окнами, прорубленными в толще стен, в кельях, где вся меблировка ограничивалась лишь койкой и деревянным столом и все сохранялось в точно таком виде, как это было испокон веков. Ей нравилось тогда представлять себе в этих кельях монахов, проводящих год за годом в неусыпных молитвах и согреваемых лишь любовью к Творцу до тех пор, пока душа не выпорхнет за окно, маленькое, как замочная скважина. Что в восемнадцать лет казалось романтичным, теперь впечатляло суровостью. Но с рождением Лили плакать ее могли заставить даже проявления доброты. Вот до какой сентиментальности доводят дети — прибавить к списку того, как они калечат и ослабляют характер.

За столом он целиком погрузился в заботы о желудке. Она смотрела, как он изучает меню — вот так же изучал он его в первый их вечер вместе. Он предупредил ее тогда о своем увлечении гастрономией. Вначале это ее раздражало, потом стало забавлять. Теперь это было для нее лишь привычно, что даже пугало: как быстро происходит привыкание. А ведь оба они были так уверены в себе, штурмуя волну уверенности, исходящую от партнера. Там, где он видел хороший секс, ей мерещилось увлекательное приключение. Не больше. Приключение вполне безобидное, без всякого риска. Легко и просто. Что же изменилось?

Как-то произошло, что без ее ведома человек этот смог проникнуть за барьеры с надписью «Не входить», которыми она огородила свою жизнь. За шесть с лишним лет, прошедших с рождения Лили, она смирилась с тем, что, как она думала, ей не суждено больше это испытать. И не то чтобы она была сумасшедшей матерью. Напротив — она и хотела, и умела иногда радоваться жизни вдали от дочери, раскинуть карты игрока во взрослой игре. Но не в этой. Не так. Она постепенно уверилась в том, что горькая сладость чувственной любви навсегда и с корнем вырвана из ее сердца или трансформирована в страсть более глубокую — материнскую. Те немногие мужчины, с которыми за эти годы она спала, были заведомо второсортными, выбранными больше по принципу доступности, чем из-за своей харизмы — так запускают двигатель, чтобы не заржавел. Насытившись, она возвращалась к Лили обновленной. Большего она и не желала. Для этого ей не хватало энергии. Порою она, конечно, сокрушалась, что уже не та, но тут же сознание вновь заполняла мысль о Лили, вытесняя ностальгию. Как могла она остерегаться того, что не надеялась больше испытать? По его словам, никто не виноват. Чувствовать можно что угодно, важны поступки.

— Так вот разреши мне поделиться с тобой моими планами на этот уик-энд, — сказал он, макая в оливковое масло кусок хлеба — импровизированная закуска перед тем, как принесут заказ. — Посетим твой монастырь, а затем, я считаю, прочь из города. Поедем в горы, подальше от жары и толпы.

— Куда поедем?

— Может быть, в Казентино? В восточной стороне... Там, по-моему, горы, леса... Мой друг, тот, кому принадлежит квартира, говорит, что это одно из наименее посещаемых мест. Слыхала о нем?

— Название знакомое. Но столько времени прошло...

— Туристский справочник утверждает, что в долине там обилие романских церквей, а повыше, в горах, есть монастырь, построенный на том месте, где истязал себя Франциск Ассизский. Скальная церковь, и в ней ряд фресок Делла Роббиа. Как говорят, одно из самых внушительных собраний.