«Ну, раз не знаете, так я вам об этом говорю».

«Я очень рад».

«Ах, вы довольны!»

«Вы хотите, чтобы я сказал вам, как меня это огорчает?»

«Вот как вы мне отвечаете вместо того, чтобы попросить прощения».

«Просить прощения за что?»

«За то, что бегаете по ночам, словно оборотень, за то, что волочитесь за мельничихами. Я вас спрашиваю, кто это катается на коньках в шесть часов утра?»

«Ну, довольно с меня вашей слежки, — сказал я. — Если вы не оставите меня в покое…»

«Что вы тогда сделаете?»

У меня была чудесная индийская бамбуковая палка, гибкая, словно тростник; я выбиваю ею свой воскресный костюм. Выхватив ее из угла, я со свистом рассек воздух над ухом Бюшольд:

«Вот и все, что я хотел сказать, душечка».

«Ах, ты угрожаешь мне! — крикнула она. — Погоди же!»

Из ее глаз вылетели две зеленые молнии. Бросившись на меня, она легко, словно у ребенка, вырвала из моих рук бамбуковую палку и, скрипнув зубами, размахнулась и ударила меня с дьявольской силой.

— Ух! — вырвалось у нас с Биаром.

— Я уже забыл, как в лодке она чуть до смерти не забила нас шестерых, помните? И сейчас, после первых ударов, память ко мне вернулась. Я пытался защищаться, но безрезультатно: не помогали ни угрозы, ни проклятия — пришлось в конце концов запросить пощады. Как говорится, я получил свое, и даже более того.

Увидев меня на коленях, она перестала драться.

«Ну хорошо! На этот раз довольно, но в другой раз так легко не отделаетесь».

«Черт! — пробормотал я. — И так чуть до смерти не забила…»

«Тише! И пора ложиться спать, — сказала она. — К тому же вы, должно быть, устали».

Я не только устал, но и был разбит.

Молча раздевшись, я лег и повернулся лицом к стене; закрыв глаза, притворился спящим, но не спал…

— Сами понимаете, я даром времени не терял; семейная жизнь сделалась для меня невыносимой, и я стал искать способ вырваться из когтей Бюшольд и одновременно отомстить ей за себя. Почему-то у меня была смутная уверенность в том, что это она подстроила ловушку с палкой в Эдаме и проломила лед на озере в Ставерене.

Более того. Вы помните, что я почувствовал, как что-то тянет меня на дно озера, и только сильный удар ногой помог мне освободиться.

Так вот, я был уверен: тащило меня за ногу не что-то, а кто-то и этим кем-то была Бюшольд.

«Рано или поздно, — сказал я себе, продолжая обдумывать планы мести, — наверняка это узнаю».

— Каким образом? — перебил я папашу Олифуса.

— Черт возьми! У меня же были коньки на ногах, и я не стал снимать их перед тем, как ударить. А удар ногой с коньком, да еще нанесенный отвесно, — не самый слабый. Мой удар был именно таким, и если это была Бюшольд, у нее где-то на теле остался след.

— Верно, — подтвердил я.

А папаша Олифус продолжал:

— Надо было затаиться, сделать вид, что все забыто — удар палкой в Эдаме, купание в Ставерене, побои в Мон-никендаме; если она виновата, то расплатится за все сразу.

Решение было принято.

Наутро, пока жена еще спала, я приподнял простыню и осмотрел ее с ног до головы: ни малейшего следа удара.

Вот только я заметил, что она не стала, как обычно, надевать ночной чепчик, а осталась в медном чепце.

«Ага! — сказал я себе. — Если ты и завтра его не снимешь, значит, под ним что-то есть».

Но, сами понимаете, вида не подал; я стал одеваться, а пока одевался, Бюшольд проснулась.

Первым делом она схватилась за свой медный чепчик.

«Ага! — снова подумал я. — Поглядим еще».

Все это я говорил про себя, притворившись веселым. Она тоже, надо отдать ей должное, через минуту стала вести себя так, словно ничего не произошло, хотя эта минута была нелегкой.

За весь день мы ни словом не обмолвились о том, что случилось вчера, и ворковали как голубки.

С наступлением вечера мы улеглись в постель.

Как и вчера, Бюшольд не стала снимать свой медный чепчик.

Всю ночь меня терзало чертовски сильное желание встать, зажечь лампу и нажать на маленькую пружинку, которая раскрывает проклятый чепчик; но, как нарочно, Бюшольд всю ночь металась, словно в жару, переворачиваясь с боку на бок. Я запасся терпением, надеясь, что в следующую ночь она будет спать спокойнее.

Я не ошибся: следующую ночь она спала как убитая. Тихонько поднявшись, я зажег лампу. Бюшольд лежала на боку. Я нажал на пружинку, пластинка раскрылась, и под ней, как раз над виском, я увидел отметину, в происхождении которой сомневаться не мог.

Лезвие конька рассекло кожу головы, и, если бы не ее мерзкие зеленые волосы, смягчившие удар, оно раскроило бы ей череп.

Теперь я знал точно, что моя жена не только устроила ловушку в Эдаме, не только проломила лед на озере, она еще к тому же пыталась меня утопить, схватив за ногу.

Утопив меня, она вернулась бы в Монникендам и, поскольку по завещанию все имущество отходило к оставшемуся в живых, она получила бы все, бедная крошка!

Сами понимаете, нечего мне было церемониться с подобным созданием. Я решил так: возьму с собой все деньги, сколько у меня есть, с этими деньгами доберусь до какой угодно страны, и в этой стране, что бы со мной ни приключилось, буду жить спокойно и счастливо, только бы оказаться вдали от Бюшольд.

Решившись привести свой план в исполнение, я погасил лампу, тихонько оделся, взял из шкафа свой мешок и на цыпочках подошел к двери.

Дотронувшись до ключа, я почувствовал, что чьи-то когти схватили меня за воротник и тянут назад.

Я обернулся: передо мной стояла эта ведьма, Бюшольд. Она только притворялась, что спит, и все видела.

«Ах так! — сказала она. — Вот как ты поступаешь: сначала обманул меня, теперь бросаешь, да еще разоряешь при этом! Сейчас ты у меня попляшешь!»

«А ты сначала избила меня, а потом, проломив лед, решила утопить! Это ты у меня попляшешь!»

Она взяла в руки бамбуковую палку, я схватил подставку для дров. Наши удары были нанесены одновременно, но я остался стоять, а она рухнула, вскрикнув, или, вернее, вздохнув, и больше не шевелилась.

«Так! — сказал я. — Она мертва, ей-Богу! Тем хуже для нее: она сама угодила в свою ловушку!»

Проверив, на месте ли деньги, я выбежал из дома, запер дверь и выбросил в море ключ. Затем я пустился бежать в сторону Амстердама.

Через полчаса я оказался на берегу моря.

Разбудив одного из моих друзей — рыбака, спавшего в своей хижине, я рассказал ему о моей несчастной семейной жизни, о своем решении бежать и попросил его отвезти меня в Амстердам, чтобы при первой же возможности покинуть Голландию.

Рыбак оделся, столкнул лодку на воду и взял курс на Амстердам.

Через полчаса мы были в порту. В это время великолепный трехмачтовик готовился отплыть в Индию; он как раз снимался с якоря.

Я мгновенно сообразил, что делать.

«Ей-Богу, это то, что мне нужно, — сказал я моему другу, — если капитан не слишком дорого запросит с меня, мы с ним договоримся».

И я окликнул капитана.

Капитан приблизился к борту.

«Эй, в лодке, кто меня спрашивал?» — крикнул он.

«Я…»

«А вы кто?»

«Некто, желающий узнать, есть ли еще место для пассажира».

«Да, подойдите к правому борту, там есть трап».

«Не надо, бросьте мне фалреп».

«Хорошо! Похоже, вы наше дело знаете».

«Немного».

Я снова повернулся к рыбаку.

«Ну а ты, друг мой, выпей за мое здоровье, вот тебе десять флоринов, — сказал я, развязывая мешок, и, увидев, что вместо золота он набит камнями, закричал: — Тысяча чертей, это еще что такое? Видишь ли, друг, — успокоившись, обратился я снова к рыбаку, — намерения у меня были самые лучшие, но меня обокрали».

«Да ну?»

«Честное слово!»

И я высыпал камни в лодку.

«Что ж! Тем хуже для меня, папаша Олифус, — сказал добрый малый. — Ничего не поделаешь, вы хотели как лучше; не беспокойтесь, за ваше здоровье я все равно выпью».