— И тогда ваш хозяин прибивает их к стене?

— О, в эти минуты мой хозяин превращается в тигра. Он бросает свой бас, отвязывает веревку, бежит к стене, взбирается по лестнице, хватает воронов, прыгает на землю, набирает полный рот гвоздей, берет молоток, — тук! тук! — и вот ворон распят. Он может сколько угодно каркать, моего хозяина это только возбуждает. Впрочем, вы и сами все видите.

— И давно это с вашим хозяином?

— О сударь, уже десять лет. Он только этим и живет. Если бы он три дня подряд не ловил воронов, то непременно заболел бы, а если бы так продолжалось неделю, он бы умер. Не хотите ли взглянуть теперь на галерею синиц?

— С удовольствием.

Эта обивка стен из пернатых, воздух, отравленный зловонием трупов, конвульсии и крики агонизирующих птиц вызвали у меня тошноту.

Мы снова пересекли сад, и на этот раз, одним глазом наблюдая за старым вороном, другим — за слугой, я заметил у них сходство движений, когда они ловили и убивали насекомых. Несомненно, один из них подражал другому: то ли ворон слуге, то ли слуга ворону.

Поскольку было известно, что ворону сто двадцать лет, а слуге — никак не более сорока, я заподозрил в подражательстве последнего.

Галерея синиц была расположена в противоположном углу сада. Стены этого маленького павильона были покрыты крыльями и головками воробьев, украшены крыльями, головками и хвостиками синиц.

Представьте себе большой серый ковер с синими и желтыми рисунками.

Здесь были круги, розетки, звездочки, арабески — словом, все, что может изобразить болезненная фантазия с помощью птичьих тел, лапок и клювов.

Промежутки были заполнены кошачьими головами — с разинутой пастью, сморщенной кожей, блестящими глазами. Под головами — кошачьи лапы, скрещенные на манер костей, обычно сопровождающих изображение черепа.

Над головами были укреплены таблички следующего содержания:

«МИСУФ. Приговорен к смертной казни 10 января 1846 года за вред, причиненный двум щеглам и одной синице».

«ДОКТОР. Приговорен к смертной казни 7 июля 1847 года за кражу сосиски с жаровни».

«БЛЮХЕР. Приговорен к смертной казни 10 июня 1848 года за то, что пил молоко из чашки, приготовленной мне к завтраку».

— Похоже, — сказал я, — ваш хозяин, подобно нашим старым феодальным сеньорам, присвоил себе право вершить правосудие и карать.

— Да, сударь, как видите; он не знает пощады и говорит, что, если бы каждый поступал так же, как он, уничтожая грабителей, воров и убийц, вскоре на земле остались бы лишь добрые и полезные животные, а люди, имея перед собой только хорошие примеры, становились бы лучше.

Я склонился перед этим утверждением.

Я уважаю коллекционеров, но не понимаю их. В Генте мне как-то пришлось посетить одного любителя пуговиц; его увлечение поначалу мне казалось смешным, но в конце концов стало интересным. Он разложил свои пуговицы по разрядам — с девятого века и до наших дней. Коллекция начиналась пуговицей от платья Карла Великого и заканчивалась пуговицей от мундира Наполеона; здесь были пуговицы всех полков, когда-либо существовавших во Франции, от вольных стрелков Карла VII до венсенских стрелков; среди этих пуговиц были деревянные, свинцовые, медные, цинковые, серебряные, золотые, рубиновые, изумрудные и бриллиантовые; коллекцию оценивали в сто тысяч франков, а хозяину его она обошлась, возможно, и в триста тысяч.

В Лондоне я знал одного англичанина, собиравшего веревки висельников. Он объехал оба полушария; были у него и свои агенты. С их помощью, да и лично сам он связался с палачами во всех частях света. Стоило повесить человека в Европе, Азии, Африке или Америке, как палач тотчас отрезал кусок веревки и, приложив к ней свидетельство о ее подлинности, отправлял нашему коллекционеру, получая взамен стоимость своей посылки. Одна из веревок, например, обошлась в сотню фунтов стерлингов; впрочем, она имела честь удавить Селима III, и к этой казни, как всем известно, имела некоторое отношение английская политика.

Я уже заканчивал списывать эпитафию метру Блюхеру, что выпил молоко, когда на церкви святой Гуцулы пробило половину десятого. У нас оставалось не более получаса до поезда на Антверпен; я присоединил свое вознаграждение к тому, что слуга получил от Биара в начале нашего визита, и мы выбежали из этого некрополя.

Полный благодарности, слуга, подпрыгивая, проводил нас до двери и, выворачивая шею, смотрел нам вслед, пока мы не скрылись за углом.

Мы пришли на вокзальную платформу, когда уже дан был сигнал к отправлению поезда.

В одиннадцать часов мы были в Антверпене. Наше судно должно было отчалить в полдень, и, чтобы не опоздать, нам пришлось пообедать на набережной неподалеку от корабля. В двенадцать мы были на борту, в пять минут первого отправились в путь, сопровождаемые тем приятным нескончаемым мелким дождиком, который, по-моему, идет в Антверпене всегда, ибо я неизменно застаю такую погоду каждый раз, как приезжаю туда.

Биар был несколько обеспокоен тем, как мы устроимся в Роттердаме, Гааге и Амстердаме: церемония, на которой мы собирались присутствовать, должна была привлечь много путешественников.

Но я человек предусмотрительный. (Впрочем, есть ли хоть один город, где бы я никого не знал?)

В 1840 году я спускался по Роне. Поднявшись на борт в Лионе в четыре часа утра, к одиннадцати или к двенадцати я уснул под тентом на палубе, обдуваемый ласковым ветерком, который рябил поверхность реки.

Мне так сладко спалось, что два или три раза, наполовину проснувшись, я не хотел открывать глаза из страха, что проснусь окончательно. Неподвижный, с отуманенным сознанием, какое бывает в сумерках сна, я был вырван из блаженной мечтательности несколькими проникшими, если можно так сказать, в полумрак моего мозга французскими словами: их произнесли с легким английским акцентом женские голоса.

Тихонько приоткрыв глаза и осторожно оглядевшись, я увидел сквозь веки, на три четверти смеженные, группу, состоявшую из двух молодых женщин лет восемнадцати — двадцати, молодого человека двадцати шести — двадцати восьми лет, и мужчины, которому могло быть от тридцати четырех до тридцати шести лет.

Обе женщины были не только красивы: они пленяли той простодушной и небрежной грацией, которая присуща лишь англичанкам; у мужчин были прекрасные манеры.

В группе шел спор.

Предметом его был дальнейший маршрут: сойти на берег в Авиньоне или продолжать плыть до Арля?

Это очень серьезный, а главное — трудный вопрос для иностранцев, у которых нет другого путеводителя, кроме Ришара.

Одна из женщин предложила спросить совета у кого-нибудь, кто совершал поездку и через Арль и через Авиньон.

Кажется, я был именно тем человеком, какой им был нужен. Три или четыре раза мне доводилось проделать по Роне путь от Лиона до Марселя через каждый из этих городов. Я подумал, что мне пора представиться и что услуга, которую я окажу путешествующей компании, заставит простить мою дерзость.

Я полностью открыл глаза и, слегка поклонившись, вмешался в разговор:

— Если господа позволят автору «Путевых впечатлений» помочь разобраться в этом вопросе, я скажу дамам, что лучше ехать через Арль, чем через Авиньон.

Обе молодые женщины покраснели; мужчины с любезной улыбкой повернулись в мою сторону. Было очевидно, что они узнали меня до того, как я заговорил с ними, и что, пока я спал, им рассказали, кто я.

— Скажите, пожалуйста, почему вы так считаете? — спросил меня старший из путешественников.

— Во-первых, проезжая через Арль, вы увидите этот город, а он стоит того. Во-вторых, дорога от Арля до Марселя приятная и чрезвычайно интересная: с одной стороны от вас будет Камарга, то есть древний лагерь Мария, с другой — Кро.

— Но нам надо быть в Марселе послезавтра.