После выздоровления короля двор возвратился в Париж, и королева-мать, переоценив свои могущество, снова ополчилась на Кардинала в День Одураченных. {21} Этот день получил такое название из-за произведенных им внезапных переворотов и притом тогда, когда влияние королевы представлялось наиболее незыблемым и когда король, чтобы быть ближе к ней и уделять ей больше заботы, поместился в особняке чрезвычайных послов близ Люксембургского дворца. {22} Однажды, когда король затворился наедине с королевою, она опять стала жаловаться на Кардинала и объявила, что не может больше терпеть его у кормила государства. Понемногу оба собеседника начали горячиться, и вдруг вошел Кардинал. Королева, увидев его, не могла сдержать своего раздражения: она принялась упрекать его в неблагодарности, в предательствах, которые он совершил по отношению к ней, и запретила ему показываться ей на глаза. Он пал к ее ногам и пытался смягчить ее своею покорностью и слезами. Но все было тщетно, и она осталась непреклонной в своей решимости.

Молва об опале Кардинала распространилась немедленно. Почти никто не сомневался, что он окончательно низложен, и придворные устремились толпой к королеве-матери, чтобы разделить с ней ее мнимое торжество. Но когда стало известно, что король в тот же день уехал в Версаль и что туда же за ним последовал Кардинал, все стали раскаиваться в этом изъявлении своих чувств. Кардинал колебался, следует ли и ему туда ехать, но кардинал Лавалетт {23} убедил его не терять короля из виду и не останавливаться ни перед чем, чтобы выстоять. Королеве советовали сопровождать короля и не оставлять его и таких обстоятельствах наедине с его собственной неуверенностью и лукавыми уловками Кардинала, но боязнь томиться в Версале от скуки и жить там без привычных удобств оказалась для нее непреодолимым препятствием, и столь разумный совет был ею отвергнут. Кардинал ловко воспользовался таким положением дел и, овладев волею короля, заставил его согласиться на опалу королевы-матери. Немного спустя она стала узницей, и ее бедствия длились до конца ее дней. {24} Они достаточно хорошо известны, равно как и то, что в своем падении она увлекла за собой большое число знатных особ: великий приор Вандом {25} и маршал Орнано {26} умерли в тюрьме несколько раньше; герцог Вандом {27} все еще пребывал в заключении; принцесса Конти {28} и герцог Гиз, {29} ее брат, были изгнаны; маршал Бассомпьер {30} отправлен в Бастилию; маршалу Марийаку {31} отрубили голову; его брата, {32} хранителя печати, отстранили от должности, чтобы передать ее г-ну де Шатонефу. {33} Мятеж Месье {34} привел на эшафот герцога Монморанси; хранителя печати де Шатонефа, которого отец герцога, коннетабль Монморанси, {35} взрастил как своего пажа, принудили стать судьей герцога; вскоре после этого и сам де Шатонеф был брошен в тюрьму, тогда как г-жа де Шеврез шла сослана в Тур, {36} причем ни за тем, ни за другою не было никакой вины, кроме близости к королеве и того, что они вместе с ней позволяли себе колкие насмешки над Кардиналом. Герцог Бельгард, главный шталмейстер, последовал за Месье. Мой отец подвергся, как и большая часть двора, преследованиям со стороны Кардинала: его заподозрили в том, что он привержен Месье, и он получил приказание удалиться в одно из принадлежавших ему поместий, находившееся невдалеке от Блуа.

Столько пролитой крови и столько исковерканных судеб сделали правление кардинала Ришелье ненавистным для всех. Мягкость регентства Марии Медичи была еще памятна каждому, и все вельможи королевства, видя себя поверженными, считали, что после былой свободы они впали в рабство. Я был воспитан в подобных воззрениях, и то, о чем я говорил выше, меня еще больше в них укрепило; владычество кардинала Ришелье показалось мне вопиющей несправедливостью, и я решил для себя, что партия королевы - единственная, к которой по долгу чести мне подобает примкнуть. Королева была несчастлива и гонима, и любовная страсть, которую испытывал к ней Кардинал, оборачивалась для нее нестерпимыми притеснениями. Ко мне она относилась с большой добротой и дарила меня знаками своего уважения и доверия. Я состоял в тесной дружбе с м-ль де Отфор, {37} очень юной и наделенной пленительной красотой; отменно добродетельная и бесконечно преданная своим друзьям, она была очень привязана к королеве и ненавидела Кардинала. Король, по-видимому, влюбился в нее, едва она вышла из детского возраста, но так как эта любовь нисколько не походила на обычную мужскую любовь, он ни разу не позволил себе покуситься на целомудрие юной девицы. Его настойчивое внимание доставило ей в большей мере добрую славу, чем осязательные блага, и он больше выказывал ей свою страсть длительным и тягостным для нее ухаживанием и вспышками ревности, чем милостями, которые ей расточал. Она с полным доверием делилась со мною всеми своими заветными чаяньями и мыслями, хотя я был еще очень молод; она же убедила королеву ничего не скрывать от меня. М-ль де Шемро, {38} фрейлина королевы, была также очень молода и восхитительно хороша; при этом прелесть ее ума влекла к ней не менее ее красоты. Она отличалась веселым, живым и задорным нравом, но ее насмешки всегда бывали тонкими и мягкими. Королева ее любила; м-ль де Шемро поддерживала особенно тесную дружбу с м-ль де Отфор и со мною и тем самым содействовала укреплению еще большей близости между нами.

Итак, было бы достаточно и гораздо менее веских оснований, чтобы ослепить человека, еще почти ничего не успевшего повидать, и повести его по пути, который обрек его стольким невзгодам. Мое поведение вскоре навлекло на меня неудовольствие короля и Кардинала, и отсюда пошла длинная череда опал, сделавших мою жизнь столь беспокойной и нередко побуждавших меня принимать в крупных событиях участие не в пример большее, нежели то, какое обычно отводится в них частным лицам. Но так как я не притязаю писать историю и намерен говорить о себе лишь тогда, когда это будет иметь прямое отношение к людям, с которыми я был связан общностью стремлений и дружбой, то и касаться я буду только того, в чем был лично замешан, поскольку все остальное общеизвестно.