Дети включили телевизор. Мы же с Павлом тихо беседовали. После рождения Лены, рассказывал он, жена заболела, стала слышать голоса и сама себе наносить увечья. Пришлось ее изолировать, отлучить от детей, он думал, у него у самого сердце не выдержит. Бывает, что она возвращается домой на побывку, но нужно давать ей очень много лекарств.

— Как жестоко это ни звучит, — сказал он, — но я почти рад, когда ее снова забирают в больницу. Слишком большое напряжение для меня, да и за детей боюсь.

Он взял меня за руку. Недолго думая я пригласила его к нам на новогодний вечер.

— Лучше не надо, — сказал Павел. — Когда кругом все взрывают петарды, я не рискую оставлять детей одних. Не говоря уж о том, что они еще не вполне здоровы.

Я не настаивала. Но, видимо, не смогла скрыть и своего огорчения. Ну, если дети к полуночи крепко уснут, уступил он, пожалуй, он заглянет. Если, конечно, не стрясется чего-то совсем невероятного. Только вот удобно ли будет, если он, так сказать, к шапочному разбору заявится?

— Приходи, когда получится, — сказала я. — Ничего особенного у меня не будет, только несколько друзей, музыка, вкусный ужин, посидим среди своих.

— Как раз то, что я люблю, — обрадовался Павел. На том мы и распрощались.

Утром 31 декабря позвонила Дорит и дала отбой. Теперь корью заболели ее дети.

— О господи, — огорчилась я, — а я уже пригласила Павла Зиберта! Хотя он, наверно, все равно не придет. Ты, кстати, его больную жену когда-нибудь видела?

— А как же. Настоящая красавица была, но теперь! Вялая, пришибленная какая-то, живет на транквилизаторах, опухла вся, бедняжка. Однажды она за Леной в детский сад пришла, картина была, скажу я тебе! Девчушка живая как ртуть, а ее за руку ведет этакая кулема!

Со студенческих времен мы с Дорит называли этим словцом людей медлительных, неповоротливых, сонных, а поскольку сами были совсем не из таких, то и посматривали на них чуть свысока. Наверное, в глазах Павла я выгляжу привлекательнее, чем его больная кулема, думала я, но красавицей я никогда не была.

Левин тем временем понемногу приходил в себя. С грустным видом он слонялся вокруг меня, как брошенный котенок, но по крайней мере плакал уже не так часто. Скоро придется сказать ему что-то не слишком утешительное. Только вот что? «Каждый из вас для меня совсем не идеальная пара, — думала я. — Но мой ребенок не будет расти безотцовщиной!»

Поскольку Дорит и Геро не придут, получалось, что я закупила слишком много продуктов. На Павла я тем более не рассчитывала — кому охота тащиться среди ночи из Хайдельберга в Фирнхайм?

На кухне появился Дитер.

— Что будет вкусненького? — спросил он.

— Ростбиф, совсем розовый.

— Значит, с кровью, — огорчился Дитер. — Пожалуйста, только не это, я сырого мяса не ем.

Жаль мяса — дорогой кусок, вырезка. Оно куда вкуснее, если не прожаривать его до конца.

— Но Левин больше любит, когда оно розовое, — сказала я наобум, хотя вовсе не была в этом уверена.

Дитер помрачнел.

— Ну конечно, как же обидеть бедного сиротку! Что ж, коли так, я могу и в городе поужинать.

Ну уж нет, тогда еще больше еды останется!

— Тоже мне проблема! — успокоила я его. — Просто твою порцию мы подержим в гриле на десять минут дольше.

Дитер был доволен. Тихий и кроткий, как ягненок, он чистил картошку на гарнир к мясу и резал ее на тонкие ломтики.

Потом на кухне появился Левин со свежими персиками.

— Из дальних стран. Всех угощаю десертом: фруктовый салат из дыни, персиков и черного винограда.

Левин хотя и признавал, что готовить совсем не умеет, но продукты для своих любимых блюд закупал азартно и всегда невпопад. Я потрогала персики. Они были как камень, о том, чтобы снять с них кожицу, нечего было и думать.

— Не понимаю, как можно все время нарываться на таких прохвостов? — удивляется Розмари Хирте. — Хотя если кому и бросать в тебя камень, то только не мне.

— Да ты не стесняйся, — подбадриваю я ее, — просто скажи свое мнение: кого бы ты выбрала — Левина или Дитера?

Она морщит нос. Потом бормочет:

— Я бы обоих сделала хорошими индейцами. — А поскольку смысл ее туманного изречения до меня не доходит, некоторое время спустя добавляет: — Хороший индеец — это мертвый индеец.

Из растолченного чеснока, горчицы, оливкового масла, соли, свежемолотого перца и томатной пасты я сделала густой соус. Говяжью вырезку разрезала на две части и обе нанизала на вертел гриля. Густо обмазала оба куска соусом, тонкими кольцами порезала лук и положила в соусное корытце, после чего включила гриль. Ростбиф вращался не вполне симметрично, но я по опыту знала, что в конце концов он пропечется как миленький. Дитер уложил тонко нарезанный картофель на противень. Он посыпал его солью и розмарином, а сверху смазал сметаной. Левин тем временем маялся с персиковым салатом.

Спорая совместная работа в уютном кухонном тепле понемногу восстановила между нами прежнюю доверительность. Левин поставил пластинку с популярными мелодиями тридцатых годов и даже стал изображать что-то похожее на степ. Но когда очередь дошла до песенки «Именно бананы», он поскользнулся на обрезке сала из тех, которыми Дитер натирал противень.

— Извини, — сказал Дитер с искренним сожалением в голосе, — случайно уронил.

Но Левин и не думал обижаться. А я дивилась его добродушию.

Спустя сорок пять минут я вынула половину ростбифа из печи, плотно завернула его в алюминиевую фольгу и поставила в теплое место. Порция Дитера пусть еще с четверть часа повертится.

Наконец мы уселись за красиво накрытый стол в зимнем саду и только тут заметили, что на часах уже одиннадцать.

— Вот и прекрасно, — сказал Левин, — встретим Новый год с набитым ртом, говорят, это лучший способ задобрить злых духов.

Главное блюдо смотрелось превосходно, Дитер и Левин были довольны каждый своим куском — у кого с кровью, у кого без. Даже у меня прорезался аппетит, хотя резкие запахи стряпни я все еще переносила неважно и после кухонного смрада с наслаждением вдыхала сейчас живительную прохладу зимнего сада.

Левин забрал у меня из рук нож и вилку.

— Священный долг хозяина, — пояснил он. — Даже мой дедушка, уж на что старенький был, а жаркое всегда резал собственноручно.

Едва взяв нож в руки, он неодобрительно покачал головой — слишком тупой. Даже неоконченное образование стоматолога приучило его к любым инструментам относиться с уважением. Он достал точильный брусок, и я убедилась, что орудует он им мастерски.

— Ростбиф следует нарезать тонкими ломтиками, — учил он.

Я была рада, что он нашел себе занятие.

Левин начал с нашей, розовой части, искусно отрезал первый ломтик и положил мне его на тарелку.

Дитер брезгливо отвернулся: красноватый мясной сок растекался по блюду, норовя подтопить и его прожаренную долю.

— Вот каннибалы, — буркнул он.

Потом мы приступили к еде, восхваляя кулинарное искусство друг друга, любезно чокаясь и стараясь не дать выход подступающему раздражению.

— Вы посмотрите! — воскликнула я, указывая за окно. — Снег!

Все, что недодало нам Рождество, теперь с лихвой восполнял Новый год. Из зеленых джунглей зимнего сада мы смотрели на деревья и кусты за окнами, где все застилала белая пелена мерно и неостановимо падающих на землю снежинок.

Левин, этот большой ребенок, ликовал.

— Это знак, — объявил он. — Новый год приходит в белизне невинности, как новорожденное дитя в белоснежных пеленах. Теперь вся грязь на земле исчезнет под белым покрывалом.

— Идиотская трепотня, — рявкнул Дитер.

Мы испуганно замерли.

— Но уж коли Новому году суждено стать новым началом, — процедил он, — то сейчас, без четверти двенадцать, самое время обеспечить табула раза, то бишь чистый стол.