Козловский, откинувшись на подушках, переводил взгляд с одного на другого, с любопытством прислушиваясь к спору.

— А мне говорили, — вмешался князь, — что за Бородино единственные из генералов только Матвей Иванович, да Федор Петрович Уваров наград не получили. Правда, ли?

— C’est inoui,[9] но, к сожалению, это так, — подтвердил Корсаков. — Офицеры корпуса в недоумении, чтобы не сказать: в негодовании!

Земля под копытами коней ощутимо дрогнула, низкий басовитый гул возник со стороны Москвы, раскатился, будто отдаленный гром, заставив всех обернуться.

Показалось, даже свет занимающейся зари погас, отступив перед огненным всполохом, на несколько мгновений осветившим небо над городом.

Козловский задумчиво кивнул, словно подтверждая свои мысли.

— Sapristi![10] — воскликнул Корсаков. — Что это было?

— А помните, mon chere[11], артиллерийского капитана возле Никольских ворот? — отозвался князь. — Там были пороховые склады. Похоже, он выполнил приказ. Поднял склады на воздух.

— Но зачем же?! — вскрикнул Корсаков.

— Стратегия, как вы изволили выразиться, mon chere. Михаил Илларионович прикрывает отступление армии. На неприятеля впечатление произведет, не сомневайтесь.

Хорунжий, услышав слова князя, почернел лицом и истово перекрестился.

— Вы, похоже, одобряете действия командующего? — после секундного замешательства, так же осенив себя крестом, спросил Корсаков.

— Москва многое вынесла, переживет и это, — с мягкой улыбкой ответил князь. — В утешение могу вам сказать, что дни Наполеона сочтены. Мне сказали об этом карты.

— Карты? — усмехнулся Корсаков. — Верить можно только военным картам! Остальное — чушь. К примеру, одна цыганка нагадала, что мне надо бояться металла. Ха, эка невидаль! От чего же принимать смерть военному человеку, как не от стали?

— А знаете, господин корнет, — Николай Михайлович внимательно посмотрел на него. — Гадалка имела в виду нечто другое. Металл дарует вам славу, но и великое бесчестье.

— Это как прикажете понимать?

— Я ясно вижу. — Голос князя вдруг стал глухим, глаза затуманились. — Вижу… Вы посягнете на то, за что нынче готовы отдать самое жизнь вашу…

Он откинулся в коляске.

— Сильвестр, скорее… пиши, — прохрипел князь. — Пиши-и-и…

— Что, что такое? — забеспокоился Корсаков, видя, как лицо князя покрывается смертельной бледностью.

— Вот мать честная! — хорунжий Головко слетел с коня, подскочил к коляске. — Никак, отходит князь.

Секретарь остановил его и присел рядом с Николаем Михайловичем, приготовив блокнот и карандаш.

— Тише, господа. С их сиятельством это случается, — склонившись к старику, он попытался разобрать едва слышный шепот.

Слова, как пена у загнанного коня, капали с серых губ князя:

— …милостью Государя-императора…памятуя о доблести, проявленной… полковника лейб-гвардии Корсакова…смертную казнь…и приговорить к гражданской казни с лишением дворянства, чинов и наград, прав собственности… разжалованию в рядовые… прохождением в Сибирском корпусе.

— Что он говорит? — Корсаков свесился с коня, опершись о дверцу коляски.

— Тихо, — зашипел Сильвестр, однако князь уже замолчал, тяжело дыша.

Секретарь достал из дорожного кофра флягу с водой, вылил на ладонь и брызнул князю в лицо.

Козловский вздрогнул, веки затрепетали. Сильвестр поднес к его губам флягу, князь сделал несколько глотков воды.

— Все записал? — с трудом спросил он.

— Все, ваше сиятельство, — подтвердил секретарь.

— Хорошо. Давайте-ка, братцы, передохнем немного, — попросил князь, переведя взгляд на Корсакова и Головко.

Корнет и Сильвестр помогли ему выйти из коляски, отвели на несколько шагов от дороги. Князь отстранил руку Корсакова и присел прямо в мокрую от росы траву.

Хорунжий привстал на стременах, обшарил взглядом окрестности и лишь после этого объявил:

— Привал!

От земли поднимался туман, ночь уходила на запад, уже в полнеба горела зарница, воздух посвежел и звенел от птичьего гомона.

Казаки, спешившись, доставали из седельных сумок нехитрую снедь: хлеб, луковицы, вяленое мясо.

— Ты, дружок, неси сюда, что там у нас есть из провизии, — все еще слабым голосом обратился к секретарю Николай Михайлович.

Сильвестр сноровисто расстелил на траве скатерть, вытащил из коляски вместительный кофр и принялся выгружать из него припасы.

Первым делом на скатерти возник хрустальный графин в окружении серебряных стопок. Следом появились закуски: копченая осетрина, балык из стерляди, копченый окорок и нежнейшая буженина, маринованные маслята, паштет из гусиной печени, паюсная икра. На широкое блюдо Сильвестр разложил крупно порезанные помидоры и огурцы, пучки зеленого лука, на отдельной салфетке поместился порезанный ломтями каравай. Завершив картину полуведерным кувшином кваса, секретарь отступил, залюбовавшись собственной работой.

— Прошу к столу, господа, — пригласил князь. — Окажите честь. И казачков зовите, пусть угостятся, чем Бог послал. На привале я без чинов привык обходиться.

Сильвестр разлил водку, офицеры и князь чокнулись за победу русского оружия. Казаки степенно махнули по стопке, под ободряющие советы Козловского набрали со скатерти закуски и отошли в сторонку.

Когда утолили первый голод, князь предложил выпить за погибель супостата.

— Помяните мои слова, господа, не пережить французу зимы. Погибель ему грозит не столь от православных воинов, сколь от негостеприимства погод российского Отечества.

Хорунжий Головко хитро взглянул на князя.

— Вы, ваше сиятельство, будто наперед все знаете.

— Эх, господин хорунжий. — Князь, не спеша, выпил водку. — Все, что с нами случится, уже записано на листах в Книге жизни, и ветер Времени, играя, переворачивает ее страницы. И что с того, что кто-то умеет читать письмена в той книге? И он — лишь прилежный школяр, едва овладевший грамотой. Ибо, есть Тот, кто начертал сии знаки!

— Красиво сказано, — одобрил Головко. — Это, ежели по-нашему сказать, человек предполагает, а Бог располагает.

— Можно и так, — кивнул князь. — Но как ни говори, а получается, что от судьбы не уйдешь.

— Вы и свою судьбу знаете, ваше сиятельство? — спросил слегка захмелевший корнет.

Давайте, господа, без титулов. Зовут меня Николаем Михайловичем, прошу так и обращаться.

Он промокнул губы салфеткой, скосив глаза в сторону, помолчал немного.

— Да, Алексей Васильевич, к сожалению, я знаю свою судьбу. В скором времени ждет меня смерть от камня, — спокойно произнес князь.

Хорунжий, словно поперхнулся, крякнул в кулак.

— А вот Сильвестр, — князь указал на секретаря. — Хоть человек сугубо статский и жутко боится всякого оружия, погибнет от летящего металла. Как — сие мне не ведомо. Но от летящего металла. И никому сего изменить не дано.

— Ваше сиятельство, — жалобным голосом протянул секретарь. — Вы же обещали не напоминать!

— Ну, прости ради Бога, дружок. Судьбы он, видите ли, боится, — с улыбкой обратился князь к офицерам.

Корсаков рассмеялся, откинулся на спину, разбросал руки, глядя в высокое голубое небо.

— Увольте, Николай Михайлович, но не верю я в гадания. — Он полной грудью набрал свежий утренний воздух. — Даже думать о смерти в такой день не хочется.

Хорунжий, отвернувшись, мелко перекрестился.

Козловский грустно улыбнулся и промолчал.

Попетляв среди несжатых полей и березовых рощ, дорога нырнула в сосновый бор. Солнце накалило золотые стволы, пахло смолой и хвоей. Копыта коней мягко ступали ковру из палой хвои, устилавшей песок дороги.

Князь вынул из кармашка брегет, щелкнул крышкой. Затейливая мелодия вывела хорунжего из полусонного состояния. Он зыркнул на брегет цыганским глазом и восхищенно цокнул зыком.