Знаю: давно это началось. Но все же трудно поверить, что нынешняя, взрослая, трагедия моя стартовала… в детском саду.

Наш детский сад на сад вовсе не походил. То было одноэтажное кирпичное строение… Неколебимо твердым убеждениям и изобретениям нашей заведующей каменное здание полностью соответствовало.

Впрочем, поскольку заведующие бывают и на складах, и в магазинах, и в разных второстепенных конторах, детсадовская заведующая повелевала называть ее «главной воспитательницей». К этому постепенно все привыкли… Как и к тому, что воспитательные цели ее то и дело погружали нас в изобретательные мероприятия, кои она именовала «инициативами».

Рядовые воспитательницы и, разумеется, мы, воспитуемые, обязаны были к идеям «главной» чутко прислушиваться и беспрекословно на них реагировать. Но случались промашки… Из-за того, в частности, что имелись воспитуемые с одинаковыми именами. К примеру, кроме меня, еще одну девочку звали Полиной. Чтобы обе Полины не откликались одновременно на голос, обращенный лишь к одной из них, «главная», разорвав наше общее имя на две части, нарекла мою тёзку именем Полли («л» начальница длинно растягивала, подчеркивая, что буква эта присутствует в имени дважды). Мне же досталась Лина. С тех пор я тёзку свою невзлюбила.

Во-первых, с Полли началось наше расчлененное имя, а мною, увы, оно завершалось. Я, таким образом, оказывалась на втором месте. Хоть едва ли не со дна рождения предпочитала оказываться на первом… К тому же, Полли звучало поэтичнее Лины.

И, наконец, именем Полли — как раз с двумя «л» — звалась тетушка знаменитого Тома Сойера, о котором мне сперва рассказала, а потом прочитала мама. К известности же я и тогда уже тяготела. Мама вспоминала, что, в отличие от других новорожденных, которые свое появление на белый свет оплакивали, я старалась всех их властно переорать, заглушить. «Какая невоспитанная крикунья!..» — в полушутку осуждала меня медсестра. И маме за меня было стыдно.

Изменение повторяющихся имен или добавление к ним собственных эпитетов и определений «главная» сочла удачной находкой. Так появились в детском саду «Боря черный» и «Боря рыжий», «Катя робкая» и «Катя прыткая», «Нина полная» и «Нина худая». О том, что некоторые эпитеты могут обидеть, «главная» не догадывалась. В ней прочно сочетались деловая находчивость с бесцеремонностью.

Была в детском саду и музыкальная руководительница. Которая, наперекор «главной», относилась ко мне с нежностью. «По знакомству» сказали бы недоброжелатели, поскольку она когда-то училась в музыкальной школе «для особо одаренных детей», где мама моя преподавала.

Мама горько сочувствовала бывшей своей ученице: та однажды споткнулась — всего лишь споткнулась! — на лестнице и вывихнула два пальца левой руки.

Мама хорошо помнила, что именно левой…

Получилось, что какая-то, неосвещенная в поздний час, лестница способна вывихнуть не только два пальца, но и человеческую судьбу. Мамина ученица не сумела больше играть на рояле так, как требовала «особая одаренность». Но играть на непритязательном детсадовском пианино она, ставшая взрослой, смогла. И мама порекомендовала ее в наш детский сад. «Протолкнула» сказали бы злопыхатели. В том, дальнем, возрасте я для себя открыла, что злопыхатель — это тот, кто «злобно пыхтит». Отыскивание истоков радующих или пугающих слов с тех пор меня забавляло.

Все вокруг подмечали, что я поразительно похожа на маму: «Ну, такие же точно глаза!», «Абсолютно такой же нос!» Никто не воскликнул, однако, что у меня такой же, как у мамы, характер: глаза и нос — на поверхности, характер же надо постичь.

«Постижение не оказалось бы для меня выгодным», — убеждена я сегодня. Запоздало убеждена…

Если кто-нибудь из ее бесчисленных подопечных серьезно заболевал, мама занемогшего с неизменной регулярностью посещала. Ежедневно, по утрам, справлялась о температуре и «общем состоянии», узнавала у врачей о путях к исцелению. И не потому, что считала это своим долгом (долг — это, по-моему, то, что взято на время и что следует отдавать) и не потому только, что она сострадала, а потому что страдала… от чужой боли.

— Ты превращаешь в больничную палату свое бытие, — помню, сказала маме ее приятельница, нрав которой скорее был схож с моим.

— Не преувеличивай, — попросила мама.

Маме настойчиво чудилось, что достоинства ее преувеличивают. А мне, напротив, представлялось, что мои достоинства преуменьшают. Или вовсе не замечают… «А может, и замечать было нечего?» — сейчас спрашиваю себя.

Почти непременно болела и какая-нибудь из моих подруг. В детских садах наблюдается склонность перенимать друг у друга… не столько достойные подражанья черты, сколько инфекции. Но я не пеклась о чужом здоровье, как о своем. Тот, кто не способен на сострадательные поступки, считает их напрасными, а то и нелепыми. Я же преклонялась перед маминым благородством, но следовать ему было мне не дано.

Что говорить, характеры выдались весьма непохожие. Той порой я это замечала, но мимоходом.

А ныне с грустью осознаю: удар, настигший меня, принуждает доискиваться до причин того, что стряслось…

Но вернусь к детскому саду. Словно предвидя грядущее, «главная» перенесла законы рыночной экономики и на сферу педагогическую. Одно состязание следовало за другим…

Так как имелись пианино и музыкальная воспитательница, соревнования сопровождались мелодиями.

Помню, «главная» придумала гонки на трехколесных велосипедах. Вроде бы, три колеса должны быть мощнее, чем два. Но трехколесные велосипеды почти игрушечные — и передвигаются медленней. Зато безопаснее!

Судьей был назначен мальчик по имени Лион. Его родители, как разъяснила мама, обожали неведомого мне в те времена писателя Лиона Фейхтвангера. А я обожала их сына. Кто считает, что влюбиться в таком возрасте невозможно, тот признается, что был отсталым ребенком.

Имя Лион повторений у нас иметь не посмело! И сам он, как я была уверена, повторений иметь не мог. Не только в детском саду, но и вообще! Он был не старше других наших мальчишек, но виделся мне мужчиной. Или на дистанции стольких лет мне это кажется? По крайней мере, многие детсадовские девчонки с ним заигрывали. И моя тёзка тоже…

Победителям и победительницам «отборочных» велосипедных гонок предстояло затем сразиться в двух парных — окончательных! — соревнованиях: пара девочек и пара мальчиков.

В решающую борьбу среди девчонок — ну, не загадка ли! — предстояло вступить мне и моей тёзке.

Итак, победителей отборочных схваток «разбили» на пары. Чуть-чуть отвлекусь… Не слишком ли многозначен глагол «разбить»? Разбить можно чашку, армию в битве, разбить можно семью… «Разбили» на последнюю — решающую! — гонку и нас. Самонадеянный какой-то глагол: столько присвоил себе значений!

Меня нередко посещали разнообразные наблюдения и раздумья. О, если б я раньше не воспринимала их, как дотошные! И если б не отстранялась от них, предпочитая эмоции…

Мы с Полли, стремясь обогнать друг друга, вовсю крутили педалями. Мы так стремились к успеху, что, в результате, велосипеды наши — плюс к нашим противоположным лирическим интересам! — беспощадно столкнулись. Мы с Полли растянулись по разные стороны — каждая возле своих, все еще крутившихся, колес. И обе, как было ясно, потерпели поражение, проиграли. Хуже того, мы, на глазах у Лиона, выглядели смешными… Но Лион хохотал, глядя в мою сторону (что было ужасно!), а, взглянув в сторону моей противницы, ликующим свистком присудил ей победу. Она, я внезапно сообразила, обыграла меня не как велосипедистка… а совсем в ином смысле.

— Это несправедливо! — раздался голос музыкальной руководительницы. Но он растворился, потонул в аплодисментах поклонниц Лиона: они верили ему больше, чем бывшей маминой ученице. И не ревновали его к Полли, так как, в отличие от меня, сдались «женской» своей неудаче и не собирались за Лиона бороться.