— На войне, наверное, страшно, — сказал я.

Тут они все засмеялись.

— Конечно, если ты дрейфишь, так тебе страшно, — пропищал Липский.

Мне стало очень обидно, и я спросил:

— А ты где был, когда война была?

— Где все. В эвакуации.

— В эвакуации… — передразнил я его. — А я в городе оставался. Знаешь наш дом каменный четырёхэтажный, у Савинского бугра стоит? Мы в нём только вдвоём с бабушкой и оставались. Около нас зенитная батарея стояла… И противотанковая… А бомбили нас всё время! И артналёты! Как начнёт грохотать, мы не знаем, где и прятаться. То ли в щель бежать — она на бугре, — то ли в доме оставаться. От обстрела в доме прятались — его бугор прикрывал. А при бомбёжке в щели прятались…

— А сколько тебе лет тогда было? — спросил, прищурившись, Серёга.

— Как сколько? Три года.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Серёга, а за ним и Липа начал подхихикивать, и все ребята невольно заулыбались. — Три года! Да разве в три года можно что-нибудь запомнить? Это тебе рассказывали всё, вот тебе и кажется, что помнишь.

— Тебе рассказывали и нам рассказывали! — кричал Липа. — Так что разницы никакой, подумаешь, он «почти что на фронте был»!

От возмущения у меня даже голос сорвался.

— Помню! — закричал я. — Помню! Меня зенитчики американской тушёнкой кормили! В шинель заворачивали! Я взрывы помню! Они были длинные, то есть высокие, как деревья, и чёрные! Их было много — как лес!

— Ха-ха-ха! — закатывался Серёга. И ребята за ним посмеивались.

— Помню! — кричал я. — Помню! Мы один раз проснулись, потому что тихо стало. Не стреляют! И вроде как поют. Мы с бабушкой выскочили — батареи нет. Ночью ушла. Я на бугор полез… Бабушка не могла, она старенькая. Я на бугре стою. А за бугром дорога — и по ней солдаты наши идут! Много! Рота за ротой. И поют все! Я им рукой махал, и они мне махали! Я помню! Касками махали! Кричали что-то!

— Может, и помнит, — сказал Федул. — А может, ему кажется, что он помнит…

— Да врёт он всё! — заключил Липский. — Он же хиляк, вот и хочет изо всех выделиться, как будто помнит. Он и в футбол-то играть не умеет…

Я поднялся с кровати. Оделся и пошёл вон из палаты.

Куда мне идти? У дяди Толи гость. С Ириной-Мальвиной я рассорился. А мальчишки мне не верят. В спину мне загудел горн: «Вставай, вставай — рубаху надевай!»

Я оглянулся. Как же это так получилось? Я уже на дороге и уже разулся, чтобы речку вброд перейти. Вот я куда иду — в конюшню! К лошадям иду. Потому что я всё время думаю о них. Они большие, они добрые, они так пахнут! Я хоть одним глазком на них погляжу — и обратно…

Конюх не удивился моему приходу, и уже через несколько минут я носил тяжёлое ведро от колодца в конюшню. Лошади косили на меня фиолетовые глаза, нюхали воду и осторожно трогали её мягкими губами.

И таким покоем была полна конюшня, что все мои обиды улеглись сами собой. «На что я обиделся? — думал я. — На то, что мальчишки не поверили мне. Так ведь действительно странно, что трёхлетний малыш всё запомнил. Липский сам хилый, слабее всех, он завидует, что я настоящую войну видел, а он только в книжках про неё читал».

— Ну, спасибо, — сказал дядя Коля. — Ступай к себе, а то небось ищут тебя уже.

Я бежал вприпрыжку обратно. Через поле, через лес. Время от времени нюхал свои ладони, потому что они пахли конём, и от этого запаха мне становилось весело на душе. Меня даже не огорчило, что Алевтина Дмитриевна полчаса ругала меня за самовольную отлучку и что ребята гоняли в футбол, а мне как всегда не нашлось пары — и пришлось быть запасным.

Я был около коней, и мне казалось, что я знал что-то такое, что другим людям неизвестно.

— Хрустя! — сказал Серёга, когда мы улеглись на ночь и пионервожатая погасила свет. — Ты на нас не сердись, может, ты и правда помнишь. Может, у тебя такая память.

— Гений в трусиках! — сказал Липский, но Федул ткнул его в темноте кулаком, и он замолчал.

— У нас к тебе дело есть. Ты тут всё знаешь вокруг лагеря.

— Да ну, я только в село дорогу знаю…

— Всё равно, — сказал Серёга, — а мы вообще только на прогулку выходили. Ты видел, где сапёры работают?

— Да. Дядя Толя говорил где.

— Ну вот, айда завтра на разведку!

— Ладно, — сказал я. — Когда немцы под боком, оружие не помешает.

Я представил, как вхожу в лагерь, весь обмотанный пулемётными лентами, с автоматом на груди. Вот Ирина-Мальвина ахнет!

— Тут мне парень из второго отряда показывал штык немецкий и две гильзы от снарядов. Это в лагере нашли! Можешь себе представить, что можно найти, где разминируют!

— Хорошо бы пулемёт принести, — сказал мечтательно Федул. — Поставили бы в столовой на крыше, и чуть что — сразу «та-та-та»!

— Да нам пулемёт и не сдвинуть. Он тяжеленный!

— Дурачок ты! У него же колёса…

Мы долго ещё говорили об автоматах, пушках, танках.

После завтрака я сунулся было на кухонный двор и с удивлением увидел, что дрова ожесточённо колет тётя Паша.

— Будь ты трижды проклято! — приговаривала она, вытягивая завязнувший топор из чурбана.

— А где дядя Толя?

— Заболел.

— Как заболел? Где он? Я его навещу.

— Иди, иди с богом. Нельзя его навестить. Иди, иди отсюда.

— Борька! Хрустя! — кричал Серёга. — Борька! Куда ты делся? Ты что, забыл? Собрались идти, а ты сбежал куда-то!

— Всё в порядке! — сказал Федул. — Алевтина думает, что вы полочки к выставке выпиливаете. Часа три не хватится. До обеда успеете?

— Постараемся.

Мы пошли к забору, где ещё с ночи была выломана доска.

— Интересненько! — услышали мы за спиной. — Ладно-ладно! Всё-всё будет сказано.

Мальвина! Она стояла на крыльце своей палаты и готовилась позвать пионервожатую. Я погрозил ей кулаком.

— Сорваться хотите? Забор сломали! Всё-всё будет сказано.

— Осипян! — сказал я. — Иди сюда.

— Не бойся, Ира! — прощебетал Серёга. — Он драться не будет.

— Ну? — Она подошла к нам вразвалочку. Но чувствовалось, что умирает от любопытства.

— Человек ты или кто?

— Да ладно тебе, — остановил меня Серёга. — Дай честное октябрятское, что никому не скажешь…

— Вот ещё!

— Ты немцев видела? — спросил Серёга. — Так вот, мы за оружием идём. Нас защищать!

Ирка даже побледнела.

— А где это оружие? — прошептала она.

— На бывшем переднем крае, на минных полях, — гордо сказал Серёга.

— Не ходите! Не ходите! — запричитала Ирка. — Вы же подорваться можете. — Ирка схватила меня за рукав. — Боречка, не ходи!

— Пусти ты меня!

— Ира! — сказал Серёга значительно. — Понимаешь: надо!

И она сразу как-то обмякла и ссутулилась.

— Вот, вот, — она вытащила из кармашка мятую карамельку, — вот съешьте. У меня только одна осталась.

Мы пожали ей руку и нырнули в заборную щель.

— Не! — говорил всю дорогу Серёга. — Она не выдаст! Она хорошая.

— Под ноги смотри! И помалкивай! — оборвал я его. — Тут, я видел, где-то проволочные загорождения есть.

Лес, через который мы шли, был весь переломан, почти все деревья были без верхушек, по измочаленным стволам текла смола, торчали обгорелые, вывернутые с корнем пни. Ближе к опушке стали попадаться спирали колючей проволоки, рогатки и бетонные пирамиды надолб. И тут мы увидели плакат: «Запретная зона. Мины!».

— Вот он, передний край! — прошептал Серёга.

Мы ступали осторожно, говорили шёпотом, словно боялись, что из обвалившейся траншеи пли из развороченного блиндажа глянет на нас пустыми глазищами полуистлевший мертвец.

За лесом было поле, и на нём копошились люди. Мы залегли на опушке и стали смотреть, что они делают. Это были сапёры. Их было несколько. Они шли далеко друг от друга, водя по траве миноискателями, словно ощупывали землю. Иногда останавливались и ставили флажки, а иногда снимали наушники и, отложив в сторону щуп, ложились на землю и начинали копать сапёрными лопатками.