Заря только брезжила, наполняя комнату серым утренним светом, когда звон ключей и топот подошв возвестили о появлении жандармского сержанта.

– Карета тронется через час, – объявил он, – лекарь будет через полчаса. Попрошу господ приготовиться.

Буша заметно лихорадило – Хорнблауэр увидел это сразу, когда, еще не сменив вышитую ночную рубашку на мундир, склонился над носилками.

– Я в полном порядке, сэр, – сказал Буш, однако лицо его горело, руки стискивали одеяло. Хорнблауэр подозревал, что даже то сотрясение пола, которое производят они с Брауном при ходьбе, причиняет Бушу боль.

– Я готов помочь вам, чем могу, – сказал Хорнблауэр.

– Нет, сэр. Если вы не против, давайте подождем врача.

Хорнблауэр умылся и побрился холодной водой – теплой ему не давали с самого «Сатерленда». Больше всего ему хотелось искупаться под холодной струей из помпы, при одной этой мысли по коже побежали мурашки. Мерзко было мыться намыленной рукавичкой, по несколько дюймов в один прием. Браун одевался в уголке и, когда капитан умылся, бесшумно проскользнул к умывальнику. Вошел лекарь с чемоданчиком.

– Как сегодня раненый? – спросил он поспешно. Хорнблауэру показалось, что врач с явной тревогой разглядывает горячечное лицо Буша.

Лекарь встал на колени, Хорнблауэр опустился рядом. Лекарь размотал бинты – обрубок задергался в крепких докторских пальцах. Лекарь взял руку Хорнблауэра и положил ее на кожу над раной.

– Тепловато, – сказал лекарь. Хорнблауэру нога показалась совсем горячей. – Это может быть хорошим знаком. Сейчас проверим.

Он ухватил лигатуру пальцами и потянул. Нить змейкой выскользнула из раны.

– Отлично! – сказал лекарь. – Превосходно! Он внимательной разглядывал клочья плоти на узелке, потом наклонился обозреть тонкую струйку гноя, вытекшую из раны на месте выдернутой лигатуры.

– Превосходно! – повторил лекарь.

Хорнблауэр поворошил в памяти, вспоминая многочисленные рапорты, которые приносили ему корабельные врачи, а так же устные комментарии последних. Из подсознания всплыли слова «доброкачественный гной» – это было важное отличие между дренированием стремящейся исцелиться раны и зловонным соком отравленной плоти. Судя по замечаниям лекаря, гной был именно доброкачественный.

– Теперь другую, – сказал лекарь. Он потянул за оставшуюся лигатуру, но исторг только вопль боли (полоснувший Хорнблауэра по сердцу), да конвульсивные подергивания истерзанного тела.

– Не готова, – сказал лекарь. – Однако, полагаю, речь идет о нескольких часах. Ваш друг намерен сегодня продолжить путь?

– Мой друг не распоряжается собой, – сказал Хорнблауэр на нескладном французском. – Вы считаете, что продолжать путь было бы неразумно?

– Весьма неразумно, – сказал лекарь. – Дорога причинит больному большие страдания и поставит под угрозу выздоровление.

Он пощупал Бушу пульс и задержал руку на лбу.

– Весьма неразумно, – повторил он.

Дверь отворилась и вошел сержант.

– Карета готова, – объявил он.

– Я еще не перевязал рану. Выйдите, – произнес доктор резко.

– Я поговорю с полковником, – сказал Хорнблауэр. Он проскользнул мимо сержанта, который запоздало попытался преградить ему путь, выбежал в коридор и дальше во двор гостиницы, где стояла карета. Лошадей уже запрягли, чуть дальше седлали своих скакунов жандармы. Полковник Кайяр в синем с красном мундире, начищенных сапогах и с подпрыгивающим при ходьбе орденом Почетного Легиона как раз пересекал двор.

– Сударь, – обратился к нему Хорнблауэр.

– Что такое?

– Лейтенанта Буша везти нельзя. Рана тяжелая, и приближается кризис.

Ломанные французские слова несвязно слетали с языка.

– Я не нарушу приказ, – сказал Кайяр. Глаза его были холодны, рот сжат.

– Вам не приказано его убивать.

– Мне приказано доставить его в Париж как можно быстрее. Мы тронемся через пять минут.

– Но, сударь… Неужели нельзя подождать хотя бы день…

– Даже пираты должны знать, что приказы выполняются неукоснительно.

– Я протестую против этих приказов во имя человечности…

Фраза получилась мелодраматическая, но мелодраматической была и сама минута, к тому же из-за плохого знания французского Хорнблауэру не приходилось выбирать слова. Ушей его достиг сочувственный шепот, и, обернувшись, он увидел двух служанок в фартуках и хозяина – они слышали разговор и явно не одобряли Кайяра. Они поспешили укрыться на кухне, стоило тому бросить на них яростный взгляд, но Хорнблауэру на минуту приоткрылось, как смотрит простонародье на имперскую жестокость.

– Сержант, – распорядился Кайяр, – поместите пленных в карету.

Противиться было бессмысленно. Жандармы вынесли носилки с Бушем и поставили их в карету. Хорнблауэр и Браун бегали вокруг, следя, чтоб не трясли без надобности. Лекарь торопливо дописывал что-то на листке, который вручил Хорнблауэру его росасский коллега. Служанка, стуча башмаками, выскочила во двор с дымящимся подносом, который передала Хорнблауэру в открытое окно. На подносе был хлеб и три чашки с черной бурдой – позже Хорнблауэр узнал, что такой в блокадной Франции кофе. Вкусом она напоминала отвар из сухарей, который Хорнблауэру случалось пить на борту в долгих плаваньях без захода в порт, однако была горячая и бодрила.

– Сахара у нас нет, – сказала служанка виновато.

– Неважно, – отвечал Хорнблауэр, жадно прихлебывая.

– Какая жалость, что бедненького раненого офицера увозят, – продолжила девушка. – Эти войны вообще такие ужасные.

У нее был курносый носик, большой рот и большие карие глаза – никто бы не назвал ее хорошенькой, но сочувствие в ее голосе растрогало бы любого арестанта. Браун приподнял Буша за плечи и поднес чашку к его губам. Тот два раза глотнул и отвернулся. Карета вздрогнула – кучер и жандарм влезли на козлы.

– Эй, отойди! – заорал сержант.

Карета дернулась и покатилась по дороге, копыта зацокали по булыжникам. Последнее, что Хорнблауэр увидел, было отчаянное лицо служанки, когда та увидела карету, уезжающую вместе с подносом.