Хорнблауэр сразу сообразил, какие возможности открывает перед ними эта идея. Несколько следующих дней женская половина дома кроила, шила и примеряла, до того самого вечера, когда все трое выстроились перед графом в новых синих мундирах с бело-красным галуном и в залихватских кепи (чтобы изготовить их, Мари пришлось пустить в ход всю свою изобретательность, поскольку кепи лишь недавно вошли в обиход французских служащих). На воротнике у Хорнблауэра сверкали восьмиконечные полковничьи звезды, кепи украшала розетка из золотого шнура; все трое медленно поворачивались перед графом, пока тот не кивнул головой одобрительно.

– Превосходно, – сказал он, потом заколебался. – Для полного правдоподобия не хватает одного. Извините меня ненадолго.

Он вышел из кабинета. Остальные в изумлении переглянулись, но он вернулся почти сразу с маленьким кожаным футляром, который немедля и открыл. На шелковой подушке лежал сверкающий, инкрустированный эмалью крест, увенчанный золотой короной и с золотым медальоном в центре.

– Позвольте приколоть его вам, – сказал граф. – Нельзя стать полковником, не имея ордена Почетного Легиона.

– Отец! – вскричала Мари – она очень редко обращалась к нему так. – Но это орден Луи-Мари!

– Знаю, дорогая, знаю. Но речь идет об успехе капитана Хорнблауэра или… или неуспехе.

Однако руки его немного дрожали, когда он прикалывал алую ленту Хорнблауэру на сюртук.

– Сударь… сударь… вы слишком добры, – запротестовал Хорнблауэр.

Длинное подвижное лицо графа было печально, однако губы на мгновение сложились в обычную невеселую усмешку.

– Бонапарт прислал мне этот орден, – сказал он, – после… после смерти моего сына в Испании. Это посмертная награда. Конечно, для меня она ничто – погремушки тирана безразличны кавалеру Святого Духа. Но из-за воспоминаний, связанных с этим орденом, я был бы вам благодарен, если бы вы сохранили его в целости и вернули после окончания войны.

– Я не могу принять его, сударь, – сказал Хорнблауэр, отстегивая орден, но граф остановил его.

– Прошу вас, капитан, – сказал он, – носите его ради меня. Мне это доставит радость.

Хорнблауэр нехотя согласился. Много раз после этого совесть укоряла его, что он соблазнил невестку своего спасителя, а разговор, который произошел у них вечером того же дня с глазу на глаз, еще усилил чувство вины.

Они сидели в гостиной.

– Теперь, когда ваше пребывание у нас близится к концу, – сказал граф, – я понимаю, как сильно мне будет вас недоставать. Ваше общество приносило мне величайшую радость.

– Не думаю, чтобы она сравнилась с признательностью, которую я к вам испытываю, – сказал Хорнблауэр.

Граф отмахнулся от благодарностей, которые Хорнблауэр так неловко попытался выразить.

– Некоторое время назад мы упомянули окончание войны. Возможно, когда-нибудь она кончится, и, хотя я стар, не исключено, что я до этого доживу. Вспомните ли вы тогда меня, и этот домик на берегу Луары?

– Конечно, сударь, – сказал Хорнблауэр с чувством. – Я не смогу забыть.

Он оглядел знакомую гостиную, серебряные канделябры, старинную обстановку в стиле Людовика Шестнадцатого, худощавую фигуру графа в синем фраке.

– Я никогда не забуду, вас, сударь, – повторил Хорнблауэр.

– Три моих сына погибли молодыми, – сказал граф. – Они были еще мальчики, и, возможно, вырасти они, я не мог бы ими гордиться. Однако, уходя служить Бонапарту, они уже смотрели на меня как на отжившего свой век реакционера, чье мнение можно выслушать и тут же забыть. Возможно, переживи они войну, мы сумели бы поладить. Но их нет, и я последний Лядон. Я одинок, капитан, одинок при нынешнем режиме, но боюсь, когда Бонапарт падет и к власти придут реакционеры, я буду все так же одинок. Но этой зимой мне не было одиноко, капитан.

Хорнблауэр всей душой тянулся к худощавому пожилому человеку с морщинистым лицом, который сидел напротив него в удобном кресле.

– Но довольно обо мне, – продолжил граф, – я собирался сообщить вам последние новости, и все очень важные. Вчерашний салют, как мы и полагали, был дан в честь рождения у Бонапарта наследника. Теперь есть король Римский, как называет его Бонапарт, опора имперского трона. Будет ли он и впрямь опорой, сомневаюсь – многие бонапартисты, полагаю, не желали бы сохранения власти в руках исключительно этой династии. А падение Голландии несомненно – произошли настоящие бои между войсками Луи Бонапарта и Наполеона Бонапарта из-за спора об ужесточении таможенных правил. Франция распространилась до Балтики – Гамбург и Любек французские города, подобно Амстердаму, Триесту и Ливорно.

Хорнблауэр вспомнил карикатуры в английских газетах: Бонапарт в виде лягушки, которая раздувается, надеясь превратиться в вола.

– Я считаю это признаком слабости, – сказал граф. – Может быть, вы со мной не согласны? Согласны? Рад, что мои подозрения находят поддержку. Мало того: будет война Россией. Войска уже перебрасывают на восток, и декрет о новом призыве в армию опубликован одновременно с провозглашением короля Римского. Скоро в стране будет разбойничать еще больше уклоняющихся от воинской повинности молодых людей. Возможно, схлестнувшись с Россией, Бонапарт обнаружит, что начал рубить дерево не по себе.

– Возможно, так, – сказал Хорнблауэр. Сам он был невысокого мнения о русских как о солдатах.

– А вот еще более важные новости, – продолжил граф. – Наконец опубликовано сообщение о португальской армии. Оно передано из Альмейды.

Хорнблауэру потребовалась секунда или две, чтобы осознать, что это подразумевает. Постепенно истина забрезжила перед ним вместе со всеми бесконечными следствиями.

– Это значит, – сказал граф, – что ваш Веллингтон разбил Массену. Попытка завоевать Португалию провалилась, и вся испанская кампания вновь в состоянии неопределенности. На краю империи Бонапарта открылась незаживающая рана, которая тянет из нее силы – а чего это будет стоить бедной Франции, я не берусь даже вообразить. Но, конечно, капитан, вы можете более уверенно судить о военной ситуации, и я беру на себя излишнюю смелость, отпуская замечания по этому поводу. Однако, в отличие от меня, вы не имеете возможности оценить моральное воздействие этих известий. Веллингтон разбил Жюно, Виктора и Сульта. Теперь он разбил Массену, величайшего из всех. Лишь одного человека европейское общественное мнение может противопоставить ему как равного, и это Бонапарта. Для тирана плохо иметь соперника во славе. Сколько лет мы прочили Бонапарту? Двадцать? Думаю, так. Теперь, в тысяча восемьсот одиннадцатом, мы считаем по-иному. Мы думаем, десять. В тысяча восемьсот двенадцатом мы скажем пять. Сам я не верю, что империя, как она есть, просуществует дольше тысяча восемьсот четырнадцатого года – скорость падения империй возрастает в геометрической прогрессии – и эту империю обрушит ваш Веллингтон.