Только в полночь легкий ветерок зашелестел над поверхностью воды. Сперва грот лишь чуть встрепенулся, такелаж задребезжал, но постепенно бриз усилился, паруса наполнились, надулись в темноте, и, наконец, Хорнблауэр разрешил усталым гребцам отложить весла. «Волшебница» скользила незаметно, так медленно, что вода почти не пенилась под водорезом, однако куда быстрее, чем могли бы нести ее весла. С востока налетел порыв, слабый, но устойчивый: Хорнблауэр, выбирая грота-шкот, почти не ощущал противодействия, однако огромный парус гнал изящный кораблик по невидимой глади, словно во сне.

Это и впрямь походило на сон. Усталость, вторая ночь на ногах – Хорнблауэр двигался в густом нездешнем тумане, подобном мглистости смоляного моря за бортом. Каторжники и пленные спали – о них можно было не беспокоиться. Десять часов из последних двадцати они гребли, и к закату стерли ладони в кровь. Зато они могут спать – в отличие от него, Брауна и Буша. Отдавая команды, Хорнблауэр слышал себя как бы со стороны и не узнавал, словно это кто-то другой, незнакомый, говорит за стеной, даже руки, которыми он держал шкот, казались чужими, будто зазор образовался между мозгом, который старается думать, и телом, которое нехотя, словно из одолжения, подчиняется.

Где-то на северо-западе несет неусыпный дозор британская эскадра. Хорнблауэр задал курс норд-вест, в бакштаг. Если он не найдет Ла-Маншский флот, то обогнет Уэссан и доберется до Англии. Он знал это и, как во сне, не верил. Воспоминание о будуаре Мари де Грасай, о смертельной схватке с Луарой были куда реальнее, чем прочная палуба под ногами или грота-шкот, который он тянул. Он задал Бушу курс, словно играл с ребенком в морские приключения. Он убеждал себя, что явление это ему знакомо – он и прежде часто замечал, что легко выдерживает одну бессонную ночь, а на вторую воображение начинает шутить с ним шутки – однако осознание этого не помогало рассеять мысленный туман.

Он подошел к Бушу, чье лицо еле-еле различал в свете нактоуза. Чтоб хоть как-то зацепиться за реальность, он готов был даже побеседовать.

– Устали, мистер Буш? – спросил он.

– Нет, сэр. Ничуть, сэр. А вы, сэр?

Буш видел капитана во многих сражениях, и не переоценивал его выносливость.

– Неплохо, спасибо.

– Если ветер подержится, – сказал Буш, осознав, что в кои-то веки капитан приглашает его к разговору, – мы к утру доберемся до эскадры.

– Надеюсь, – сказал Хорнблауэр.

– Господи, сэр, – сказал Буш. – Представляете, что скажут в Англии?

Буш ликовал. Он грезил о славе, о повышении, равно для себя и для капитана.

– В Англии? – повторил Хорнблауэр отрешенно. Ему самому недосуг было грезить, воображать, как чувствительная британская публика примет капитана, который в одиночку освободил и привел в Англию плененное судно. Он захватил «Аэндорскую волшебницу», потому что подвернулся случай, да еще потому, что хотел нанести врагу чувствительный удар, потом он был сперва слишком занят, потом слишком утомлен, чтоб глядеть на свой поступок со стороны. Недоверие к себе, неистребимый пессимизм во всем, что касается собственной карьеры, мешали ему вообразить себя героем дня. Прозаичный Буш видел открывающиеся возможности куда яснее.

– Да, сэр, – сказал Буш. Он внимательно следил за компасом, за ветром и румпелем, но тема была столь захватывающая, что он продолжил с жаром: – Представляете, как «Вестник» напишет про захват «Волшебницы»? Даже и «Морнинг Кроникл», сэр.

«Морнинг Кроникл» вечно норовила подпустить правительству шпильку: поставить под сомнение победу или раздуть поражение. Томясь в Росасе, Хорнблауэр нередко с тревогой думал, что пишет «Морнинг Кроникл» о капитуляции «Сатерленда».

На душе сразу стало тоскливо. Мозг очнулся. Теперь Хорнблауэр убеждал себя, что в оцепенение впал из-за трусливого нежелания смотреть в глаза будущему. До сих пор все было неопределенно – их могли догнать, взять в плен – теперь он точно, настолько точно, насколько это возможно в море, знал, что доберется до Англии. Его будут судить за сданный «Сатерленд», судить военным судом после восемнадцати лет службы. Трибунал может счесть, что он не сделал всего возможного перед лицом врага, а за это кара одна – смерть. Соответствующая статья Свода Законов Военного времени, в отличие от прочих, не заканчивается смягчающими словами «или иному наказанию, по усмотрению трибунала». Пятьдесят лет назад Бинга расстреляли на основании этой самой статьи.

Можно поставить под сомнение разумность его действий. Быть может, его обвинят в том, что он опрометчиво вступил в бой с многократно превосходящим противником. За это могут уволить со службы, обречь на нищету и всеобщее презрение, а могут ограничиться выговором, то есть всего лишь погубить его карьеру. Трибунал – непредсказуемое испытание, из которого мало кто выходил невредимым. Кохрейн, Сидни Смит и еще пяток блестящих капитанов были осуждены, никому не нужный капитан Хорнблауэр может оказаться следующим.

И трибунал – не единственное испытание, которое ему предстоит. Ребенку уже больше трех месяцев. До этой минуты он не думал о ребенке всерьез – девочка это или мальчик, здоровый или слабенький. Он тревожился о Марии, однако, если быть до конца честным, сознавал – он не хочет возвращаться к Марии. Не хочет. Их ребенок был зачат под влиянием дикой, сводящей с ума ревности к леди Барбаре, которая тогда как раз вышла замуж за Лейтона. Мария в Англии, Мари во Франции – совесть укоряла за обеих, и вопреки ее укорам исподволь закипало влечение к леди Барбаре, притихшее в водовороте событий, оно обещало перейти в неутолимую боль, раковую опухоль, стоит другим заботам отпустить – если это хоть когда-нибудь произойдет.

Буш у румпеля заливался соловьем. Хорнблауэр слышал слова, и не понимал смысла.

– Кхе-хм, – сказал он. – Совершенно верно.

Простые радости Буша – дыхание моря, качание палубы под ногами – не трогали Хорнблауэра. В голове теснились горькие мысли. Резкость последней фразы остановила Буша в самый разгар безыскусной и непривычной болтовни. Лейтенант прикусил язык. Хорнблауэр дивился, как Буш любит его, несмотря на все обиды. Не желая – сейчас, по крайней мере – верить в проницательность своего первого лейтенанта, Хорнблауэр с горечью говорил себе, что Буш, как пес – бежит, виляя хвостом к человеку, который его побил. Он ненавидел себя, шагая к грота-шкоту, чтоб надолго погрузиться в тот беспросветный ад, который сам для себя создал.