Как правило, мы не видим ничего ненормального в маленьком мальчике, который хочет быть взрослым мужчиной и играет «в папу», позаимствовав для этого отцовскую шляпу и тросточку. Во всяком случае, это очень знакомая фигура. Мне рассказали, что это было излюбленной игрой одного из моих маленьких пациентов, который, когда я познакомилась с ним, впадал в исключительно плохое настроение, когда он видел необычно высокого или сильного мужчину. У него была привычка надевать отцовскую шляпу и разгуливать в ней. Пока никто не мешал ему, он был спокоен и счастлив. Точно так же во время летних каникул он, изображая взрослого, расхаживал с набитым рюкзаком на спине. Разница между ним и маленьким мальчиком, который играет во взрослого, заключается в том, что мой маленький пациент играл всерьез, и, когда его заставляли снять шляпу – во время еды или при укладывании в постель, – он реагировал на это тревогой и плохим настроением.

Получив шапку, похожую на «настоящую», маленький мальчик воспроизвел поведение, обычно связанное со шляпой его отца. Он повсюду таскал ее с собой, конвульсивно теребя ее в руках, если ее не разрешалось надеть. Естественно, он постоянно обнаруживал, что хорошо бы использовать руки для других целей. Однажды, когда он тревожно озирался вокруг, не зная, куда деть шапку, он обратил внимание на передний карман своих брюк. Он немедленно засунул туда шапку, освободил руки и к своему огромному облегчению понял, что теперь ему не нужно больше расставаться со своим сокровищем. Шапка очутилась в том месте, которому она всегда принадлежала по своему символическому значению: она оказалась в непосредственной близости от его гениталий.

В приведенном описании я несколько раз, за неимением лучшего слова, описывала поведение этих детей как навязчивое. Для поверхностного наблюдателя оно действительно очень похоже на симптомы невроза навязчивости. Если, однако, мы пристальнее рассмотрим действия детей, то увидим, что они не являются навязчивыми в точном смысле этого слова. Их структура отлична от того, что характерно для невротических симптомов в целом. Верно, что, как и в случае формирования невротических симптомов, приводящий к навязчивым действиям процесс начинается с некоторой объективной фрустрации или разочарования, но возникающий при этом конфликт не интернализируется: он сохраняет свою связь с внешним миром. Защитная мера, к которой прибегает Я, направлена не против инстинктивной жизни, а непосредственно на внешний мир, причинивший фрустрацию. Так же как при невротическом конфликте восприятие запретных инстинктивных стимулов отвергается при помощи вытеснения, детское Я прибегает к отрицанию, чтобы не осознавать определенные болезненные впечатления, поступающие извне. При неврозе навязчивости вытеснение обеспечивается с помощью формирования реакции, содержащей обращение вытесненного инстинктивного импульса (симпатия вместо жестокости, застенчивость вместо эксгибиционизма). Аналогично и в детских ситуациях, описанных мною, отрицание реальности дополняется и подтверждается, когда в своих фантазиях, словах или действиях ребенок обращает реальные факты. Поддержание навязчивого формирования реакций требует постоянного расхода энергии, который мы называем антикатексисом. Подобная затрата необходима и для того, чтобы Я ребенка могло поддерживать и драматизировать его приятные фантазии. Мужественность братьев маленькой девочки, чей случай я описывала, постоянно выставлялась перед ней напоказ; с не меньшей регулярностью она отвечала утверждением: «Мне тоже есть что показать».)

Зависть маленького мальчика в случае с шапкой постоянно возбуждалась мужчинами, которых он видел вокруг себя, и он упорно представал перед ними со шляпой, шапкой или рюкзаком, которые считал надежным доказательством собственной мужественности. Любое внешнее вмешательство в такого рода поведение дает такой же результат, как и помеха протеканию действительно навязчивой деятельности. Нарушается тщательно сохранявшееся равновесие между отвергавшийся тенденцией и защитной силой; внешний стимул, который отрицался, или инстинктивный стимул, который был вытеснен, стремится проложить себе путь в сознание и вызывает в Я чувства тревоги и неудовольствия.

Способ защиты посредством отрицания в слове и действии подвержен таким же ограничениям во времени, как и те, что я обсуждала в предыдущей главе в связи с отрицанием в фантазии[15]. Он может быть использован, лишь пока он способен сосуществовать со способностью к проверке реальности, не нарушая ее. Организация зрелого Я становится объединенной на основе синтеза; способ отрицания отбрасывается и используется вновь лишь в том случае, когда отношение к реальности серьезно нарушено и функция проверки реальности приторможена. Например, в психотических иллюзиях кусок дерева может представлять объекты любви, к которым пациент стремится или которые он утратил, так же как дети используют подобные вещи для того, чтобы защитить себя[16]. Единственным возможным исключением в неврозе является «талисман» навязчивых невротиков, но я не собираюсь углубляться в дискуссию относительно того, представляет ли собой этот предмет, столь драгоценный для пациентов, защиту от внутренних запретных импульсов или внешних враждебных сил, или же в нем сочетаются оба типа защиты.

Способ отрицания в слове и действии подвержен и второму ограничению, не относящемуся к отрицанию в фантазии. В своих фантазиях ребенок всемогущ. До тех пор пока он никому их не сообщает, никто не может в них вмешаться. Однако драматизация фантазий в слове и действии требует подмостков во внешнем мире. Таким образом, использование ребенком этого механизма внешне ограничено тем, в какой мере окружающие соглашаются с его драматизацией, так же как внутренне оно ограничено мерой совместимости с функцией проверки реальности. Например, в случае мальчика с шапкой успешность его защитных усилий целиком зависит от разрешения надевать ее дома, в школе и в детском саду. Однако люди вообще судят о нормальности или ненормальности таких защитных механизмов не по их внутренней структуре, а по степени их заметности. Пока навязчивость маленького мальчика имела форму хождения в шапке, у него был «симптом». Его считали странным ребенком, и всегда оставалась опасность, что у него отберут вещь, которая защищала его от тревоги. В следующий период жизни его стремление к защите становится менее заметным. Он откладывает рюкзак и головной убор и ограничивается тем, что носит в кармане карандаш. С этого времени он считается нормальным. Он адаптировал свой механизм к своему окружению, или, по крайней мере, он скрыл его и не позволяет ему вступать в конфликт с требованиями других людей. Но это не значит, что произошли какие-либо изменения во внутренней тревожной ситуации. В успешности отрицания у себя страха кастрации он не менее навязчивым образом зависит от наличия при нем карандаша, и если он потеряет его или не будет иметь при себе, то будет страдать от приступов тревоги и неудовольствия в точности так же, как и раньше.

Судьба тревоги иногда определяется терпимостью других людей по отношению к таким защитным мерам. Тревога может на этом остановиться и остаться ограниченной исходным «симптомом», или, если попытка защиты оказалась неудачной, она может развиваться дальше, приводя к внутреннему конфликту, к тому, что защитная борьба оборачивается против инстинктивной жизни, а тем самым к развитию настоящего невроза. Но было бы опасно пытаться предотвратить детский невроз, соглашаясь с отрицанием реальности ребенком. При чрезмерном использовании оно представляет собой механизм, который провоцирует в Я искажения, эксцентричность и идиосинкразии, от которых трудно избавиться после окончания периода примитивного отрицания.