По утрам партизаны просыпаются медленно. Их движений не уловить ни взглядом, ни каким другим когнитивным актом не постичь: вот он еще лежал, а в следующий момент он уже под сосной большую партизанскую нужду справляет. Между двумя этими моментами только пустой отрезок партизанской тропки да незаметное, замаскированное под ларек, дупло, в котором белка продает кулеврины и случайные знакомства с интересными, но голыми людьми.

А зима в нашем лесочке наступает тогда, когда на зеленого цвета машине марки «Ibiza Perigrinatio» из Махешварска (а может, из самого даже Папарамазанска) приезжает махараджа Закапорский в белых пластмассовых одеждах, гирляндах из черепов и маленьких копытцах, надетых на босу ногу. Махараджа привозит патроны, оружейную смазку, орешки, новые порнографические фильмы, перловую крупу в вакуумных упаковках и самадхи полное кефали.

На стертой границе между выдохом и вдохом раджа разбивает стеклянный шатер. Легкие, как ранения конечностей, осколки разлетаются по всей длине и ширине нашего лесочка, садятся на горячие носы белок, на золотую колючую проволоку, которой обнесен партизанский лагерь, на поверхность водки в красных граненых стаканах, на вечно озабоченные стволы огнеметов, базук и старых дубов.

Махараджа Закапорский тоже садится, но только в позу креста и розы, достает из кармана серебряный противотанковый свисток и начинает усиленно и размеренно дуть в него. На звук, который человеческое ухо уловить есть не в состоянии, сползаются танки, танкетки, бронетранспортеры и другие армордриллы. Они доверчиво тянутся своими нарезными пушками и станковыми пулеметами к добрым рукам махараджи, и тот кормит их кусочками засахаренных фугасов и ананасов. Пьяные партизаны и нерпы разводят сигнальные костры из можжевельника, на запах которых слетаются геликоптеры. Десант не заставляет себя долго ждать. Крепкие ребята, замаскированные под сладкие снежные хлопья, сыпятся с неба, героически покрывая собою поля и танки, партизан и махараджу, зайцев и их тени. Захваченный десантом пейзаж сглаживается, оплывает в стилевое однообразие белизны, и только торчащая местами золотая колючая проволока продолжает напоминать о непостоянстве зубов и валют.

Становится понятно, что наступила зима.

Хорошо и сытно живется партизанам в нашем лесочке. Свинки, привольно пасущиеся под присмотром штатных марксистов и тантристов левой руки, дают обильное сальце и мясо на котлеты по-партизански (с чесноком, пармезаном и сладким перцем). Хлебные пупсики и смоляные человечки, обитающие в сметах строительных работ пополам с шелкопрядами и пауками-нострадамусами, ткут французские булочки, пончики с повидлом и кремом и простой, как чешуя рыбки-бананки, суконный хлеб (партизаны съедают только корочки, а весь мякиш уходит на производство шахматных фигурок и чернильниц). Иной раз летучая рыба так зарывается, что ее бьют влет льдинками из рогаток. Набитую льдинками летучую рыбу запускают в бассейны с водкой, которая в лесочке сама по себе всегда есть, была и будет. И не то чтобы рыба водку охлаждала, но своими похожими на китайские сандаловые веера плавниками она хорошо и тщательно взбивает водку, доводя ее до тягучего, как сироп, оргазма, который необходим партизанам как воздух.

Что есть партизан без оргазма? Ничто, рассеивающийся свет и пустая Гваделупа времени. В засаде ли сидя, лежа ли на посту в ожидании рассвета, над пропастью ли стоя — нигде партизан с оргазмом не расстается. Именно оргазм как непрерывное отдаление победы связывает настоящую партизанскую борьбу с партизанской борьбой в будущем, уже свисающим лохматыми минутами с веток древа в коллективном саду бессознательного.

Еда, о которой мы будем здесь говорить, есть не что иное, как простая субстанция, которая входит в состав эротических грез и опиумных видений. Ибо необходимо должны существовать простые субстанции там, где за мягкой кромкой любви воображение рисует черную жемчужину цели и смысла.

Еда происходит и гибнет сразу, то есть она может получить начало только путем приготовления и погибнуть только через поедание, тогда как то, что сложно, начинается или кончается по частям. Еда же не существует по частям, как не существует по частям удовольствие, оргазм и экстатическое узнавание смерти в самых простых предметах — стакане, столе, окне. Узнавание еды сродни узнаванию смерти и любви: что-то внутри нас хочет и стремится, хотя знает, что потом наступит насыщение, и сон безвольно растянутой часовой пружиной протянется отсюда и в бесконечные дали; туда, где все так прекрасно крутится вокруг какой-нибудь звезды. Эта звезда суть еда, ибо я твоя пища, а ты — моя; ибо я хочу тебя, а ты — меня. Но вслед за насыщением вновь наступает период возрождения желаний, и страсть находит себе новое тело, которое на самом деле только монета в руках продавца душ.

Эротические грезы целиком сотканы из еды, поскольку кулинарные и гастрономические обстоятельства жизни суть предуготовление сущностного внеметафорического обмена, а любовь во всех своих проявлениях несомненно есть внеметафорический обмен, обмен субстанции на удовольствие, и наоборот. Эротические свойства еды заключаются вовсе не в оральных перепетиях жертвенности и поглощения, как думают некоторые, а в самой сути тайного взаимодействия тел, когда во влажной и багровой глубине сознания два совершенных существа договариваются об обмене ради Солнца, Луны, трав и чьих-то карих глаз, в которые весь мир готов впитаться.

Котлетка — это хабитуальная смесь вещей, представлений и духов, имеющая общий для всех гастрономических объектов эротический смысл: взаимное проникновение разнородных объектов друг в друга ради трансцендентального удовольствия того Единственного, кто действительно ест (ибо все остальные в своей навязчивой гиперсубъективности только представляют себя поедающими).

Изюм (или курага), добавленный в котлетку для сладости, только подчеркивает отчужденность одиночества (сладкого одиночества) ингредиентов хорошо перемолотого содержания, включающего определенные кулинарные грезы, свиной и говяжий фарш, измельченный и прожаренный в масле лук, способности, соль, перец, склонности, страхи, тревоги и приправы по вкусу.

То, что нас интересует в котлетке, суть яростная измельченность, которой подверглось наличное бытие. В результате непримиримые противоположности получают уникальную возможность соединиться в нерасщепленный и самодостаточный поток внимания, направленный на нечто находящееся за пределами этого перемолотого мира. Сложившуюся мистическую ситуацию можно описать и так: несовместимые в обычных условиях элементы, лишившись в мясорубке (каковой и является жизнь) поддержки изоморфной среды, тянутся друг к другу сквозь толщу мелко нарубленного пространства, состоящего из таких же разобщенных и замкнутых на самих себе частиц. Если, благодаря высокому искусству термической обработки, разнородные частицы, преодолев всеобщую отчужденность, соединяются, то достигается область непреходящего вкуса. Котлетка в себе начинает испытывать удовольствие и таким образом становится единой с тем, кто действительно ест. Котлетка становится едоком, а едок — котлеткой.

Казалось бы, в мире нет места совершенству, но измельченность имеет свой предел, и в глубинах всякой котлетки, как бы хорошо она ни была перемолота, всегда сохраняется капля живой крови, которая сквозь прожаренную плоть диктует миру истинные рецепты небытия и тени.