Как-то примирили Ольховского с действительностью только кают-компания и адмиральский салон. Все приличные кормовые помещения были заняты командой под офисы: там они работали на компьютерах, пили чай, разговаривали по телефонам и подшивали бумажки. Так что сдержанную роскошь командирской жизни посетители видеть не могли — ни тебе двухкомнатных кают, ни полированной деревянной мебели, ни покойных кожаных кресел. Это все музейщики отхватили в личное пользование — как везде и принято.

В заключение расселись в адмиральском салоне и, уже как старые друзья, вмазали без стеснения. Ольховский твердо принял литр — и ни в одном глазу. Он был уеден.

Вернулся Ольховский в смутном раздрызге. Принял доклад старпома (тоже идиотизм: сорок рыл всех — это команда?! и из шести офицеров — два каперанга, — канцелярия вшивая, а не крейсер…), заперся в каюте, хлебнул из заначки и лягнул ковер.

После «Белфаста» родной корабль поразил убожеством. Шесть тысяч тонн — а набит неизвестно чем. Музейная экспозиция ничтожна. Посетителей мало. И не прекращается вечная приборка, шкрябка, подкраска, подкрутка, какие-то муравьиные омерзительные хлопоты: краски, кисти, ремонт бытовой энергоустановки, замена телефонных аппаратов… мичмана ожиревшие, матросы недоноски… сменить белье — и открыть кингстоны, так дно слишком близко!

После приборки приперся кап-лей Мознаим. Как может служить на российском флоте офицер с фамилией Мознаим?! Не то узбекский диверсант, не то потомок крымского хана… добро бы немец или швед, тех давно следа на флотах не отыщешь, слизнул белую кость доисторический восемнадцатый год.

Кап-лей вкатился смуглым колобком, вписался в угол дивана, как в лузу, и включил монолог в жанре плача. Ольховского передернуло:

— Возьмите себя в руки, капитан! Вы еще в жилетку мне посморкайтесь!

Мознаим посморкался в средней свежести носовой платок и взял себя в руки: доложил о готовности застрелиться.

— Рассчитываю на вашу порядочность, — подпустил изыска командир. — Надеюсь, что прежде чем стреляться, вы спишетесь с корабля. Дабы тень этого поступка не омрачила репутацию крейсера.

— Репутацию «Авроры»! — опереточно захохотал Мознаим. — Да здесь младенцы на палубу писают! (Верно, был случай, когда пятилетний паршивец под управлением суки-мамаши помочился под чехол третьего орудия. Разъяренный Ольховский влепил пять суток губы боцману, а что еще можно сделать? Оглушенный бедой боцман предложил суку-мамашу сдать в кубрик и отодрать экипажем, а заодно и младенца, чтоб неповадно было, но это, конечно, пустая бравада… к сожалению.)

— Хрен с тобой, — решил Ольховский. — Ты пришел стреляться или просить и плакать? Если стреляться — не забудь налить в ствол воды, по старому флотскому обычаю, а переборку позади себя завесь одеялом — чтоб, когда затылок вынесет, панель не портить, крась потом после тебя, а одеяло мы спишем. Если плакать — считай уже отплакал. Если просить — квартир у меня нет.

— У меня семья рушится, — скривил Мознаим гладкое смуглое личико.

— Жена блядует? — перевел на разговорный русский Ольховский.

— Сколько можно углы снимать!.. — возопил потомок хана. — На Севере снимал, на Тихоокеанском снимал, теперь опять у какой-то суки снимать, дома же своего нет!.. сил же нет!..

— Нету квартир у флота! — заорал Ольховский. — Нету! Нету! Денег нету! Нету!!! Сам знаешь, до чего! флот! довели! Телевизор есть? Телевизор смотришь? Чего кругом — знаешь?

— Бред, бред, бред!! На атомные бомбовозы деньги есть, а на квартиры для офицеров — так нету? Вы знаете, сколько стоит бомбовоз?!

— Знаю! Не купишь!

— Это все равно что построить город на пятьдесят тысяч человек! А еще на одну хрущобу — денег вдруг нету?!

— Ой, вот только не надо. Про то, что офицеры пьют, моральный дух подорван бытом, ослабла мотивация к службе, адмиралы воруют… не на собрании. Митингуй на Дворцовой. Дери жену лучше, и будет в доме мир и порядок.

— Так нет же дома! где быть порядку?! Она выходила за блестящего лейтенанта, — оплакал себя Мознаим… — А сейчас у нее нет целых сапог, зато есть бизнесмен с джипом, который возит ее по кабакам.

— Есть джип — на фига сапоги?

— Что я ей могу дать?..

— В глаз. Короче. Бомбовоз в Северодвинске я тебе могу устроить, — пообещал Ольховский. — Если вам обоим Петербург надоел.

— Не поедет она больше никуда! — уверил Мознаим. — Она молодая красивая женщина, она старости боится, а я что?..

— Мужа надо бояться, а не старости! Скажи спасибо, что здесь вообще зарплату дают. Господи, — обратился Ольховский, — зачем ты отменил замполитов? Плакал бы этот козел ему. Вызвали бы жену в женкомитет базы, заправили фитиля по гланды. Да что я, исповедник?.. Священника хочу, батюшку, служителя культа, попа мне!.. Встать!!!

— Вам хорошо, — сказал Мознаим. — У вас сын уже взрослый, и квартира есть.

— А ты на чужой каравай слюной не капай, — печально посоветовал Ольховский.

Сын его дважды лечился от наркомании, и каперанг с огромным трудом отговорил его от вербовки в Сербию — воевать за свободу братьев-славян против исламских экстремистов: за это обещали приличные деньги, которыми оболтус рассчитывал рассчитываться с долгами, а на это время смыться от кредиторов.

— Погоди, — посулил он хмуро, — пусть твои дочки подрастут, тогда узнаешь, почем фунт лиха. А пока это все цветочки.

Лицо Мознаима живо отразило весь комплекс чувств по поводу взросления двух его дочерей в свете всех изложенных обстоятельств.

— Я раньше застрелюсь, — успокоил он себя.

И сели вдвоем со старпомом, разломили плитку дешевого шоколада и свинтили пробку с литровой бутылки «Капитанского джина» — не тормозной жидкости гнусного польского производства, а благородной сорокавосьмиградусной слезы, разлитой в морском сердце Уэльса славном городе Ньюпорте; бутылка была подарена Ольховскому на прощание офицерами «Белфаста».

— Ну — чтоб мы еще пили за счастливое плавание!

Колючая можжевеловая свежесть продрала гортань. Неразбавленный джин пьют варвары и моряки.

— Мазут закачать — и на нем в море выходить можно, — даже без зависти рассказывал Ольховский. — Машина в сохранности, электрооборудование в сохранности… экскурсантов толпы шляются — и ничего, все цело. А ведь у него, если подумать, водоизмещение вдвое больше нашего, а вооружение то же: двенадцать стволов главного калибра шесть дюймов, а у нас четырнадцать.