На Колькину кровать положили нового больного. Это был молодой человек лет двадцати двух. Болен он был легко, и когда дело у него пошло совсем на поправку, мы с ним однажды разговорились о том, о сем, о пятом-десятом. Узнав, что я интересуюсь поэзией, он очень обрадовался и спросил, видел ли я когда-нибудь настоящего, живого поэта. В ответ я рассказал про дядю Бобу и прочел некоторые его произведения. - Твои дядя Боба - графоман, пошляк и эклектик, вот кто твой дядя Боба! строго сказал мой новый знакомый. - Если ты будешь плестись в кильватере его творческого влияния, тебя ждет крушение. Хорошо, что ты еще молод и у тебя все впереди. Счастье твое, что ты встретился со мной. Ты знаешь, кто я? - Нет, не знаю, - ответил я. - Я Иоанн Манящий. - Кто? - переспросил я. - Я Иоанн Манящий. Раз ты интересуешься поэзией, это имя тебе должно быть знакомо. - И Манящий пояснил мне, что он поэт и что стихи его печатаются. Я впервые увидел настоящего печатающегося поэта и, попятно, был ошеломлен. Только подумать: вот я лежу в больнице, и вот рядом со мной лежит человек. Но этот человек - не просто человек, а поэт, стихи которого печатаются! Я долго не мог прийти в себя от этого чуда. У меня даже повысилась температура. На следующее утро я робко попросил Иоанна Манящего прочесть мне какие-нибудь стихи. Он согласился и сказал, что прочтет свое новое, нигде не опубликованное произведение, которое называется "Орангутанг". И он тихо, но выразительно прочел мне это стихотворение. Оно было довольно длинное, и я запомнил только начало: "Орангутанг с улыбкой квелой шагал по рытвинам судьбы, и самолюбия уколы его вздымали на дыбы. Бледнели вдруг его ланиты, кричал он недругам: "Уйди!" - и, словно тонны динамита, взрывался гнев в его груди". Далее описывался тропический лес, в котором почему-то стояли киоски с пивом, зернистой икрой и разными промтоварами, торговали в этих киосках прекрасные девушки, но к ним (к киоскам и девушкам) нельзя было подступиться из-за всяких лесных зверей. Затем очень сильно и подробно было изложено избиение орангутангом "очкастых кобр, мартышек мелких, завистливых болотных псов". Здесь употреблялись разные сильные слова в духе дяди Бобы. Мне стихотворение понравилось, и я честно сказал об этом Иоанну Манящему, но добавил, что мне не все здесь понятно. - Это тебя твой дядя Боба испортил своими примитивными виршами, - ответил Манящий. - В моем стихотворении многое условно, но если вникнешь в суть моей образной системы, то все поймешь. Орангутанг - это я. Тропический лес - это жизнь. Киоски и девушки - это блага жизни. Далее он пояснил, что под очкастыми кобрами можно угадать критиков, под мартышками мелкими - читателей, не понимающих хороших стихов, а завистливые болотные псы - это некоторые поэты, они мешают ему творчески расти. - А у вас из напечатанного ничего с собой нет? - робко спросил я. - Кое-что есть, - ответил Иоанн Манящий. - Правда, пока это стихотворение напечатано только на машинке, но, возможно, оно будет опубликовано и в широкой печати. И он подал мне листок бумаги, на котором действительно было напечатано стихотворение. Далее Манящий пояснил мне, что он работает техническим штатным сотрудником в одной заводской многотиражке и его там собираются печатать. А напечататься нелегко. Дело в том, что у завода специфический профиль - там изготовляют фаянсовые умывальники, писсуары и унитазы. Поэтому в стихах приходится избегать точного наименования продукции. Выслушав это предисловие, я своими глазами прочел стихотворение, которое называлось "Мой санфаянс": "О фаянс, белизной ослепляющий взор, на тебя я с волненьем гляжу! За тебя я с улыбкой пойду на костер, о тебе свои песни сложу! Пусть другие впадают в лирический транс, наблюдая сверкание льдин, - я же знаю одно: санитарный фаянс человечеству необходим!" Читая стихотворение, я с восхищением глядел то на лист бумаги, то на Манящего. Впервые в жизни я видел одновременно и поэта, и его напечатанное (пусть пока на машинке) произведение. - Ну как, впечатляет? - спросил Манящий. - Очень здорово! - ответил я. - У тебя есть вкус, - одобрительно сказал он. - Твой дядя Боба, значит, еще не совсем тебя угробил. Но ты не воображай, что нам, поэтам, легко живется, - закончил Манящий. - Трижды подумай, прежде чем встревать в это дело.

Меня часто навещали. Приходила тетя Аня, приходил Толька. Приходила и Маргарита - она начала поправляться раньше меня. Она входила в палату в больничном сером халатике, степенно садилась на табурет возле моей койки и рассказывала новости. Ее уже выпускают гулять в сад при больнице. Там всегда бегает пес, по кличке Хитер. Это уборщица о нем все говорила: "Такой проходимец, такой хитер!" - вот его так и прозвали. А Колька уже перестал молчать, его месячный зарок кончился. Скоро он должен навестить нас, он придет уже говорящим. Интересно, правда? Потом Маргарита делала серьезные глаза и спрашивала: - А тебе все-таки страшно было тогда, а? - Не совсем страшно, но частично страшно, - отвечал я. - Мы ведь и в самом деле могли утонуть. Я не любил вспоминать об этой отмели. Лежа на койке, я мог думать о чем угодно, но как только мои мысли доходили до аварии, памятью моей овладевала какая-то лень, и я направлял мысли на что-нибудь другое, и мысли очень охотно повиновались мне. Маргарита некоторое время сидела молча, потом говорила: "Ну, поправляйся скорее" - и уходила с довольным видом, будто выполнила какое-то задание. - Хорошая девочка, - говорил вслед ей Иоанн Манящий. - Умная девочка, сразу видно. - Хорошая, - соглашался я. - А вы бы видели, как она левой рукой пишет! Ведь она владеет зеркальным письмом! Но - странно - когда Маргарита уходила, я почти не вспоминал о ней. Мне теперь казалось, что мы знаем друг друга давным-давно, что мы старые друзья, которые даже слегка поднадоели друг другу. Все то тайное, непонятное, еле ощутимое, что началось между нами в ее доме и продолжалось в зоосаде и в заливе, словно оборвалось на песчаной отмели и навсегда отлетело с приходом буксира. И ближе всего мы были друг другу тогда, когда рядом плыли к мели, не зная, что будет дальше. А потом мы стали просто друзьями. Одно меня удивляло - почему не навещает меня Шерлохомец. Конечно, он занят своими делами, но не такой уж он дрянной парень, чтобы не навестить товарища. В чем же дело? Зато совсем нежданно-негаданно ко мне заявилась Лиза. Она принесла мне яблок. Свое посещение она объяснила так: - Хоть голова у тебя мякиной набита, а все-таки ты человеческое существо. Вот я и принесла тебе яблок. И нечего на меня глаза пялить. Если б ты утонул, то мир только бы выиграл от этого, но раз ты не утонул, то тебя надо навещать. - А почему Шерлохомец не заходит? - спросил я. - Тетя Аня не велела мне говорить тебе о нем, - ответила Лиза. - Она думает, что тебя это взволнует и повысится температура. Тетя Аня плохо знает тебя - ты бесчувственный, тебя ничем не прошибешь. Так вот знай, что Шерлохомца могут отдать под суд. Его могут даже посадить. Вот какой этот Шерлохомец! И она рассказала, что Шерлохомец, чтобы глубже вникнуть в психологию преступника, сговорился с Васей Нашатырем, и ночью они ограбили цветочный магазин на Среднем. Нашатырь взял в кассе деньги, а Шерлохомец забрал букет хризантем и похоронный венок и принес свою добычу домой. И сыщицкая собака привела агента угрозыска к нам на квартиру. И главное, Шерлохомец не хочет выдавать этого Нашатыря, всю вину он взваливает на себя. Он теперь вошел во вкус, ему очень хочется попасть в тюрьму, чтобы изучить весь путь преступника. Но вот Лиза, бывшая змея, ушла. От нее в палате остался слабый, горьковатый запах духов. Только подумать: еще недавно она утверждала, что духи - это мелкобуржуазный дурман, темный пережиток проклятого прошлого! - Везет тебе, - задумчиво сказал после ее ухода Иоанн Манящий, пресимпатичные девчонки к тебе ходят. И еще какими-то хорошими духами душатся! - Девчонки как девчонки, - ответил я. - А духи она у своей мамаши сперла. Нет, слишком много испытал я от этой, как вы говорите, пресимпатичной девчонки! Ну и подумаешь - пришла! Пришла просто так, вот и все. - Женщина ничего не делает просто так, если даже ей шестнадцать лет, назидательно сказал Манящий. - Это мы, мужчины, простотаки. Я притворялся сам перед собой, что мне все равно, приходила Лиза или пет. Но на самом-то деле ее посещение меня обрадовало. Я вдруг увидел ее такой, какою она никогда но была. А быть может, наоборот, - такою, какой она всегда была на самом деле. Да и вообще после аварии, после отмели, после болезни я почувствовал, что теперь все вокруг другое и сам я - другой. Не то чтобы совсем взрослый и совсем умный - но другой. И все люди - другие. Не то чтобы они стали лучше или хуже, а просто они не те, что были. И Лиза стала другой, и эта другая Лиза - какая-то необыкновенная, непохожая на всех остальных.