Они тащили Хрущева в пропасть, а Хрущев хотел бы увлечь за собой целый мир, — но Россия упиралась.
Были еще у России поэты и писатели, артисты и художники.
Впереди нас ждали новые беды, но мы не робели: знали — вместе с народом, вместе с Россией мы одолеем любые невзгоды и выведем свою многострадальную Родину к жизни новой, вольной. И к этому звал нас критик Виктор Чалмаев. Но что же случилось с ним ныне?
Не знал я еще, какую роль в его жизни сыграли коньяк и водка.
Мутация ума и таланта, утрата со временем глубины, новизны и блеска мысли, совершенства формы, в которую она облекается, замечены у многих литераторов, — у наших же. российских — почти у всех, но винят в этом обыкновенно любые обстоятельства, но только не пьянство. Недооценка пагубы алкоголя характерна и для анализа общих причин, явлений политики. социологии, философии. Впрочем, этого не скажешь об отцах Отечества, гигантах мысли, гениях. Более ста лет назад, отмечая, что общество впадает во всеобщую нравственную деградацию, Достоевский восклицал: «Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают… Спросите лишь одну медицину: какое может родиться поколение от таких пьяниц?»
И это говорилось в 1877 году, — тогда в России производилось в среднем на душу населения чуть больше одного литра алкоголя. Что же сказал бы он сегодня, когда наше родное правительство, вздумавшее повести нас к новым, еще более сияющим вершинам, планирует ежегодное производство спиртного около двадцати литров на человека!
Заметим кстати, речь идет о литрах абсолютного спирта. Если же перевести на водку — около пятидесяти литров. Исключите отсюда стариков, больных, младенцев, — сколько же водки обрушивается на голову мужчины в цветущем, самом работоспособном возрасте!
Вот экономист Вадим Первышин, анализируя демографическую обстановку, пишет, что «недород», «потери» русских за последние 30 лет мирной жизни составили 61,4 млн. человек, — это больше, чем потери русских в первую мировую войну, гражданскую, финскую, Великую Отечественную, а также за годы коллективизации и страшные 30-е годы вместе взятые. Об этом свидетельствуют и цифры резкого падения числа родившихся на 1000 человек населения страны. В 1913 году было 45.5; 1926- 44,0; 1937-39,9; 1940-31,2; 1959-25,0; 1979-18.2: 1990-1б,8, — явное вымирание народа!
И еще цифры:
«За пять лет перестройки рождаемость уменьшилась на 761 тысячу человек, а смертность возросла на 271 тысячу человек».
Трагедия заключается еще и в том, что ежегодно рождается не менее 120 тысяч неполноценных, дефективных, дебильных детей с тяжелыми психическими и физическими отклонениями. Причем положение год от года ухудшается. Создалась реальная угроза генетическому фонду народа. В стране имеется 1 млн. дошкольников и 1,8 млн. школьников, глухих и слепых от рождения».
Как это стало возможно — подвести народ к черте вымирания? Наверное, есть к тому в руках темных сил надежные средства? Что же это за оружие?.. Хорошо бы знать его. Ведь на фронте мы, бывало, чтобы одолеть врага, наводили тщательную разведку: что за противник, какое количество, какие у него укрепления и средства борьбы. И уж тогда только шли в наступление.
Ну, а тут?.. Какие же сведения представил нам экономист-публицист?
В общем-то, он сообщил много верных данных: и комнаты-клетушки, в которых живут наши люди, и обилие пенсионеров, студентов, инвалидов, которым не нашли дела, и огромные затраты на ликвидацию последствий аварии на Чернобыльской атомной станции…
Сказал и о ядах, которыми травят людей:
«В стране имеется не менее 1,5 млн. человек, которые пробовали или потребляли наркотики, 5,5 млн. человек зарегистрированы как алкоголики. По причинам, связанным с пьянством, в стране ежегодно гибнет не менее 1 млн. человек (травмы на производстве, аварии на транспорте, отравление «химией», гибель на пожаре, гибель на воде). С каждым годом растет число самоубийц. В 1989 году их число достигло 60 тысяч человек».
И дальше — самое печальное:
«По средней продолжительности жизни Советский Союз находится на последнем — 34 — месте в Европе».
Много дельных, толковых мыслей прочитали мы в статье экономиста, страшная, позорная для нас картина представлена в ней. Но если говорить образно и сравнить экономиста с разведчиком, то сдается мне. что, называя причины бед, он показал нам верхушку айсберга, а весь-то айсберг не разглядел. Он уподобился разведчику, который долго наблюдал противника, пересчитал стволы, торчавшие из укреплений, но, хотя эти стволы и принадлежали крупным орудиям и танкам, он принял их за стволы винтовок и пулеметов.
Не увидел автор статьи главного средства, которым орудовали силы зла на нашей земле после революции 1917 года, орудие это — алкоголь.
Много дал он нам смертей и болезней, миллионы увечных деток произвели мы на свет по его прихоти, — автор эти жертвы перечислил, но он не увидел всей меры зла, творимого алкоголем, не заметил и ничего не сказал он нам о том незримом страшном урожае, который пожинают водка, вино и пиво каждодневно, каждочасно, — едва ли не в каждой нашей семье. Этот урожай — энергия ума и тела. талант, способности и возможности, наконец, радость бытия, само счастье и благость дарованной человеку жизни.
Печальную картину представляет река. замутненная ядами отходов производства, — нет в ней жизни, не играют на ее волнах блики солнечных лучей. Мы говорим: «Экология… катастрофа». Ну, а мозг человеческий, венец природы, творец всего содеянного нашими руками? Его-то как травят! В него-то сколько вливают яда, — и не какого-нибудь слабого, невинного, — яда коварного, угнетающего, разрушающего, отнимающего потенцию ума и талант.
Моя речь об этом — о том, чего не увидел и не сосчитал экономист-публицист Валим Первышин. Он, впрочем, написал важную, полезную статью, — за то ему и спасибо.
Он начал, мы продолжим, он сказал, мы добавим.
Писатели… Чалмаев, Фирсов…
Володю Фирсова я знал с Литературного института. Явный поэтический дар привел его в этот престижный творческий вуз. Он был молод, только что кончил школу, но его печатали, им восхищались. Его нельзя было не принять, — и его приняли. Я учился в ним вместе, видел, как он жил, писал стихи, купался в лучах славы и — пил. Пил он все больше и больше, словно бы соревнуясь с другими талантливыми ребятами — Димой Блынским, Иваном Харабаровым, Николаем Анциферовым… Те погибли, один за другим, не успев выйти из института. Фирсов уцелел. Помог богатырский организм, житейская цепкость и сметка — свойства характера, не видимые сторонним глазом, но, несомненно, ему принадлежавшие. Он жил в бараке, — печать крайней бедности лежала на его ветхой одежонке, сказывалась на поведении, на отношении ко всем окружающим. Жадно смотрел на мир, цеплялся за каждый выступ, силился вылезти со дна жизни, подняться. Эта-то жадность, страстное нетерпение взлететь, воспарить рождало необыкновенную энергию.
Он пил, но в часы и дни просветления много читал, учился, писал стихи. И писал все лучше и лучше. И ко времени окончания института был уже признанным и даже маститым поэтом.
Когда я поселился на даче в Радонежском лесу, Фирсов уже был знаменит, он имел квартиру, красавицу-жену, дачу. У него одна за другой выходили книги. Его своим вниманием и любовью одарил Шолохов. В гостях у него бывали важные лица, — я часто видел Есилева Николая Хрисанфовича — директора издательства «Московский рабочий», Мамонтова Ивана Семеновича — главного редактора того же издательства, а однажды увидел у него незнакомого мужчину средних лет, крепко сбитого, кареглазого, с красивой проседью в густых темных волосах. Фирсов назвал его:
— Свиридов Николай Васильевич.
Мы познакомились, я сел от него поодаль, слушал их беседу.
Я только что ушел из «Журналиста», — жил на вольных хлебах, — испытывал чувство тревоги и неуверенности за свою литературную судьбу: будут ли печатать мои новые книги и как сложится моя писательская карьера?