Под этот верноподданнический тост распечатали последнюю, четвертую, бутылку кьянти.

— А реформа военного обмундирования вас отчего не коснулась? — Я уже основательно захмелел — не было у меня опыта тогда в питейных баталиях — и говорил от этого медленней обычного и не слишком верно строил фразы.

— Ни одна, — усмехнулся Булатников, — ни единая. Во всех указах и регламентах об изменении военной формы о нас — воздушной пехоте — ничего не говорилось. Вот и осталась у нас ещё петровская униформа. За первого Императора Всероссийского!

Мы выпили ещё по стакану вина.

— Ты, — мы уже успели выпить на брудершафт и я, как старший по званию, объявил: «Без чинов», — Серж, пойми, о нас просто позабыли. Или решили забыть.

— Но как же так, Виктор, — с ударением на «о» спросил я, — как можно позабыть о почти целом роде войск? Забыть о воздушной пехоте?! Каково?!

— Таково, — покачал перед моим лицом Булатников. — Ты ведь и сам, Серж, ничего о нас не знал, пока я тебе на глаза не попался.

Я уронил голову и едва не расплакался от стыда.

— Пора тебе, Серж, — сказал мне Булатников, — я тебя до каюты провожу.

Офицерская столовая, если по-флотски, кают-компания, представляла собой изрядных размеров помещение, большую часть которого занимал стол. Вокруг него расположились несколько десятков офицеров, как с самого «Гангута» — во главе с капитаном Иевлевым — так и нашего полка. Первым, что бросилось мне в глаза, было отсутствие поручика Булатникова. Хоть и изрядно мы вчера выпили италийского вина, однако вряд ли он испытывает слишком уж сильное похмельное недомогание, чтобы пропустить первый «ознакомительный» обед с экипажем дирижабля.

Мы по очереди, в порядке старшинства, поднимались и представлялись. Сначала мы — на правах гостей, затем офицеры «Гангута». Выходит, для Булатникова и младших офицеров ландунгс-команды даже не приготовили места за столом в кают-компании. Весьма интересные порядки.

Обед, как и положено «ознакомительному», проходил в обстановке некоторого напряжения. Разговоров почти не было, мы даже старались за просьбами обращаться к своим. В смысле, аэронавты — к аэронавтам, а мы, пехота — к таким же офицерам-пехотинцам.

В тот раз я так и не набрался храбрости, чтобы поинтересоваться у кого-нибудь из мичманов «Гангута», отчего на обеде не присутствует кто-нибудь из ландунгс-команды. К тому же, инициативой за столом полностью завладел капитан Иевлев. Он был несколько нарочито-общителен и старался начинать пространные беседы или поддерживал угасающие. В общем, старательно играл радушного хозяина.

После обеда я нашёл поручика Булатникова, который вместо кьянти распивал нечто куда более дешёвое и скверное в своей каюте.

— Приветствую вас, господин поручик, — отсалютовал мне стаканом Булатников. Он был пьян, не смотря на то, что время едва перевалило за середину дня.

— Приветствую, — кивнул в ответ я, освобождая себе место у столика. — Я у тебя, Виктор, спросить хотел одну вещь.

— Почему меня не было на обеде в вашу честь в кают-компании? — полуутвердительно поинтересовался Булатников и, не дожидаясь ненужного подтверждения, ответил: — Мы не числимся в экипаже дирижабля и даже формально не относимся к воздушному флоту империи. Вот и не приглашают нас в кают-компанию. Нет места нам, сиволапым, среди «военной косточки».

— Вот, значит, как, — протянул я, принимая у Булатникова стакан, не ставший более чистым со вчерашнего дня.

— Не стоит тебе проводить так много времени в компании поручика Булатникова, — сказал мне штабс-капитан Антоненко. — Не самая лучшая компания, поверь мне.

— Отчего же? — удивился я, прикладывая к голове ледяное полотенце, протянутое услужливым Жильцовым. Признаться, вчера мы перебрали дешёвого вина.

— От того, Серж, что ты не знаешь полной истории ландунгс-команд воздушного флота, — ответил мне штабс-капитан. — Туда списывают самых никчемных офицеров из пехотных, а иногда и кавалерийских частей. Вроде твоего приятеля Булатникова. Он раньше был неплохим офицером. Наверное. Я с ним знаком не был. Однако, раз его списали в ландунгс-команду, значит, числится за ним некий грешок. Скорее всего, пристрастие к спиртному, если судить по твоему виду.

— Может и так, — не стал спорить я. И вправду, слишком уж любил поручик Булатников выпить, если судить по двум дням нашего знакомства. — Однако это же в корне неверно. Как можно списывать офицеров в подобные части? Они же должны проявлять просто чудеса героизма. Представьте себе, капитан, прыгать на головы врагам, под огнём артиллерии…

Я так раздухарился в своей речи, что и без того словно свинцом налитая голова отозвалась острой болью. Я замолчал на минуту, пережидая приступ.

— Сколько мужества нужно для этого! — воскликнул я, стоило только боли немного притупиться, за что и поплатился новым приступом.

Жильцов подал мне свежее полотенце, взамен немного нагревшегося, и я кивком поблагодарил его.

— Это да, — согласно кивнул штабс-капитан, — пусть они и идут в ландунг пьяными как австрийские гренадеры, однако, не смотря ни на что, мужества им не занимать.

— Вот и я о чём говорю, — наученный горьким опытом я больше не повышал голоса, — как же можно столь отважных людей сбрасывать со счетов. Забывать о них. Списывать в ландунгс-команды никудышных офицеров…

— Это кто тут никудышный? — сунул голову в дверь каюты Булатников. — Я что ли?

— На личности мы не переходили, — отозвался Антоненко.

— Приветствую вас, господа офицеры, — запоздало отдал честь Булатников. — И всё же, господин штабс-капитан, вы считаете меня никудышным офицером, списанным за пьянство или долги в воздушную пехоту, не так ли?

— Положим, что так, — не стал отпираться Антоненко. Он вообще был человеком прямым и честным.

— Я, знаете ли, господин штабс-капитан, — ответил ему на это Булатников, — добровольно отправился служить в воздушную пехоту. И года не прослужил в обычной, наземной, и написал рапорт с просьбой о переводе в воздушную. Начитался глав из «Науки побеждать» про лихие ландунги над Измаилом и Очаковом, думал, вот она — настоящая жизнь, не то, что на земле. Ать-два. Первая шеренга — стой, вторая шеренга — пли! Скука.

— Можете не продолжать, поручик, — кивнул Антоненко. — Вместо настоящей жизни и лихих ландунгов — длительные полёты, презрение «военной косточки» и, как следствие, пьянство и скука.

— А что ещё остаётся, кроме винопития?! — раздражительный с утра Булатников готов был, казалось, прямо-таки в драку на штабс-капитана кинуться. — Вы, значит, воюете не земле, аэронавты — в воздухе, а мы — только и делаем, что пьём. Вы — герои, а мы…

— Ещё слово подобным тоном, поручик, — голос Антоненко был не ледяным — лёд хрупкий — нет, голос штабс-капитана был стальным — серым, холодным и смертоносным, — и я брошу вам вызов.

— Дирижабль является воинской частью, и дуэли на его борту караются весьма жёстко, — заметил Булатников.

— Вас это смущает?

— Ничуть, — отрезал поручик, — просто считал своим долгом предупредить вас, штабс-капитан.

— Вас не затруднит, поручик, — Антоненко обращался ко мне, — одолжить мне вашу пару «Гастинн-Ренетов» и быть моим секундантом?

— Затруднит, — ответил я. — Очень сильно затруднит, штабс-капитан.

— Я не ослышался, Серж? — удивился Антоненко.

— Не ослышались, господин штабс-капитан, — повторил я, упрямо наклонив голову. — Мой отец пустил себе пулю в лоб из-за растраты, оставив изрядное пятно на нашей фамилии, которое мне придётся смывать не один год. Вы, господин штабс-капитан, хотите оставить такое же пятно на репутации всего полка.

— Дуэли не редкость среди офицеров, Серж, — отмахнулся Булатников. — Проведённая с умом, дуэль не гробит репутацию…

— А вам смертушки на войне, не мало ли будет? — внезапно вмешался в разговор Жильцов. — Скольких под Броценами схоронили? Что солдат, что господ офицеров? А вам, выходит, не хватает этого? Врага вам мало, так решили сами друг друга перестрелять?