Потом, уловив краем строгого капитанского ока как трое юнг в заднем ряду дергаются, беззвучно шевеля губами в безнадежной попытке не прыснуть со смеху, он быстро перешел к шкафутным левого борта и ютовым. Здесь наблюдалось прискорбное падение качества: расхлябанное, тупое сборище увальней по большей своей части, хотя кое-кто из недавних новобранцев внушал определенные надежды. Парни, по-преимуществу, выглядели веселыми и добродушными — из тюрьмы передали только троих или четверых — но и здесь ему попадались хмурые, безжизненные лица.

Вот и вся команда: не такая уж и плохая, и людей, в принципе, достаточно. Но только захворав, бедолага Симмонс, его предшественник, дал перед своей смертью слабину в дисциплине. Месяцы в Портсмуте тоже не пошли на пользу, а Герви — не тот человек, кто способен сколотить крепкий экипаж. Дружелюбный, добросовестный парень, хороший собеседник, когда сумеет отбросить свою стеснительность; прекрасный математик. Но с одного конца корабля он не в состоянии разглядеть то, что происходит на другом. И будь у него даже глаза рыси, он все равно не моряк. Хуже того — у него нет авторитета. Его доброта и неспособность сыграли с «Сюрпризом» злую шутку: кто назовет хорошим офицером человека, позволившего коменданту порта забрать с фрегата половину людей, заменив их командой «Ракуна» — проведя четыре года Северо-Американской станции, эти парни, не вступив ногой на родной берег, были в полном составе переведены на «Сюрприз». «Ракунцы», «сюрпризовцы» и немногочисленная партия новобранцев еще не слились воедино — возникали вспышки соперничества, да и распределение по должностям оказалось зачастую совсем неудачным.

Старшина фор-марсовых, к примеру, совсем не знал дела, а что до артиллерийской подготовки…

Но не это беспокоило его, пока он входил в камбуз. У него прекрасный корабль, пусть даже старый и не прочный, несколько хороших офицеров и хороший материал. Нет: его преследовала мысль о цинге. Но вдруг он ошибся? У этих потухших взглядов может быть сотня иных причин. Да и не было ли их путешествие еще не столь продолжительным, чтобы ожидать возникновения цинги? Пахнувший из камбуза жар заставил его замереть. На палубе стояла жутка духота, даже несмотря на благословенный бриз, войти же сюда означало то же, что шагнуть прямо в печь. Но там хлопотал трехногий кок — трехногий, потому что в битве Славного Первого июня он потерял обе ноги, а две полученные в госпитале дополнил третьей, хитроумно прилаженной к заду, что помогало ему не свалиться в котел или на плиту во время сильного волнения на море. Раскаленная докрасна плита мерцала в полумраке, по лицу кока стекали капли пота.

— Все в порядке, Джонсон. Великолепно, — заявил Джек, отступая на шаг назад.

— Разве вы не собирались проверять посуду, сэр, — вскричал кок. Его сияющая улыбка погасла, и показалось, что все лицо стало неразличимым в полутьме.

— Ну конечно, — отозвался Джек, натягивая предписанную церемонией белую перчатку. Он провел ей по блестящим кастрюлям, и тупо уставился на пальцы, будто и впрямь ожидал увидеть их замаранными копотью и жиром.

Капля пота дрожала у него на кончике носа, под мундиром лился настоящий поток, но он проинспектировал гороховый суп, два центнера пудинга с изюмом — воскресного пудинга — и только потом направился в лазарет, где его ждал доктор Мэтьюрин со своим тощим помощником-шотландцем. Обойдя больных (перелом руки, грыжа и сифилис, четыре случая просто сифилиса) с тем, что должно было сойти за ободряющее приветствие — «выглядишь лучше», «скоро будешь в порядке», «поспеешь в строй к переходу экватора» — Джек остановился у парусинового вентиляционного рукава, наслаждаясь относительной прохладой — 105 градусов по Фаренгейту[26] — и негромко сказал Стивену:

— Будь добр, пока я буду внизу, пройди вдоль строя с мистером Макалистером. Сдается мне, у некоторых цинготный вид. Надеюсь, я неправ — еще слишком рано — но выглядит очень похоже.

Теперь в кубрик. Облезлый кот, сидящий, поджав лапы, с видом полнейшего равнодушия, не обратил на него никакого внимания. Задушевный приятель кота, столь же полинялый зеленый попугай, валялся рядом, изнывая от жары, и пока Джек и Герви, пригнувшись, осматривали чистейшие столы, лавки, рундучки, начисто выдраенную, блестящую в свете падающих из люков лучей палубу, он хриплым голосом произнес: «Эрин го брах».[27] Здесь все было в порядке, так же как и в мичманском кубрике, и, конечно же, в кают-компании. Зато в подшкиперской, где к ним снова присоединился боцман, их ждала неприглядная картина: на первом же перевернутом стакселе обнаружилась плесень, с другими парусами дело обстояло еще хуже. Это была адская работенка, грязная и чрезвычайно опасная. Бедолага Герви вывихнул руку, а боцман, даже будучи гораздо более крепкого сложения, чудом избежал той же участи. Безграничный гнев Джека, его полнейшее презрение к выдвинутым оправданиям: «это так быстро происходит на экваторе — нет пресной воды, чтобы смыть соль — соль впитывает влагу — из-за навесов так трудно сложить их как положено», — произвели на Реттрея уничтожающее впечатление. Замечание капитана насчет того, что служащие на военном корабле обязаны справляться со своими обязанностями, пусть даже высказанное вполголоса, не осталось неуслышанным, и когда он появился на палубе после осмотра трюма, канатного ящика и форпика, весь фрегатный люд был охвачен смесью радости и мрачных предчувствий. Всем понравилось, что боцман «схлопотал» — всем, кроме, разве тех, кому не хотелось потратить остаток воскресного дня на исполнение боцманского «мы просушим их все, сэр, до последнего штормового стакселя и лиселей, вы меня слышите там?». Но они опасались, как бы капитан не добрался и до их грешков — ведь этот шкипер сущий дьявол, необъезженный конь. Впрочем, он вернулся на квартердек, никого по пути не покусав и не побив копытами, поглядел сквозь прогал в навесе на пирамиду парусов и сказал мистеру Герви:

— Оснащаем церковь, с вашего позволения.

На квартердеке появились стулья и скамьи, стойка для кортиков, задрапированная сигнальными флагами, превратилась в кафедру, корабельный колокол начал перезвон. Моряки столпились позади, офицеры и служащие из свиты посла стояли у своих мест, ожидая, пока мистер Стенхоуп, поддерживаемый под руки капелланом и секретарем, доковыляет до своего кресла, стоящего справа от капитанского. На фоне загорелых до цвета красного дерева физиономий лицо посла выглядело болезненным и бледным, как у призрака. У него никогда не было желания ехать в Кампонг, до своей миссии он даже преставления не имел, где находится Кампонг, — и он ненавидел море. Но теперь, когда легкий ветер подгонял «Сюрприз», его крен стал не таким раздражающим — почти неощутимым, если не отрывать глаз от поручней и простирающегося за ними горизонта, — а привычное течение англиканской службы позволяло послу чувствовать себя вполне сносно среди безумных дебрей из канатов, дерева и парусов, да еще в этом непригодном для дыхания раскаленном воздухе. Он внимал службе с таким же рвением, как матросы: подтягивал знакомые псалмы слабеньким тенором, тонущем в раскатистом басе капитана, но находившим приятный отклик в далеком, неземном голосе валлийца-впередсмотрящего, долетающего с высоты фор-брам-салинга. Но когда пастор стал читать проповедь, мысли Стенхоупа улетели далеко-далеко, к своей уютной приходской церкви, к приглушенному сиянию сапфиров в восточном окне, к покою семейных гробниц. Он закрыл глаза.

Когда достопочтенный мистер Уайт произнес: «Псалом семьдесят пятый, стих шестой: не снизойдет возвышение ни с востока, ни с запада, ни с юга», — заскучавшая набожность мичманов на подветренной борте и лейтенантов на борте наветренном, вспыхнула вновь, пробуждаясь к жизни. Они в напряженном внимании склонились вперед на стульях, а Джек, который мог бы и сам вести службу, не будь на корабле капеллана, отозвался: «Какой воспламеняющий текст, ей Богу!»