— Все-все?

— Все о тебе. И даже то, о чем ты думаешь, что я этого не знаю.

— Есть вещи, которых ты не знаешь, и я ни за что на свете не расскажу тебе, — произнес я одним духом, стремительно повернувшись к Эсти спиной и уставившись в стену.

— Я знаю.

— Неправда.

— Да.

— Нет.

— Да.

— Ну, так скажи. Хочу посмотреть.

— Не скажу.

— Верный признак, что ты просто так говоришь, но не знаешь. Ты ничего не знаешь.

— Знаю. Еще как знаю!

— Ну, так сейчас же скажи, и, клянусь, что если ты угадаешь, то я тут же признаюсь, что это — правда.

— Ты не скажешь.

— Клянусь, что скажу!

— Ладно. Значит, так: ты любишь одну девочку из нашего класса…

— Чепуха! Чего вдруг?

— И ты написал про нее любовные стихи.

— Сумасшедшая, психическая! Прекрати!

— В черной записной книжке.

"Я украду термометр из стенной аптечки, — решил я в эту секунду. — Я разобью его, а ртуть соберу и на большой перемене подмешаю часть в какао Альдо, а часть — Гоэлю Гарманскому. Пусть подохнут. И то же самое я сделаю с Бар-Кохбой и Тарзаном Бамбергером. Пусть они все подохнут раз и навсегда!"

Эсти повторила:

— Маленькая черная записная книжка. Со стихами про любовь и про то, как ты в конце лета убежишь с этой девочкой в Гималайские горы и еще одну страну в Африке, я забыла название.

— Заткни глотку, Эсти, или я тут же на месте тебя задушу, и кончено.

— Ты ее больше не любишь?

— Но это все враки, Эсти, все враки и выдумки гнусных подлецов. Никакую девочку я не люблю.

— Хорошо, — сказала Эсти и вдруг потушила ночник рядом с кроватью. — Ладно, — добавила она в темноте. — Пусть будет по-твоему. А теперь — спать. Я тоже тебя не люблю.

…Потом, когда вся комната — письменный стол, стулья, шкаф, пол — была разлинована полосами света от уличного фонаря, проходившими сквозь жалюзи и освещавшими Эсти, сидевшую в своей пижаме со слонами на полу, возле моей кровати, мы еще немного поговорили. Шепотом. Я рассказал ей почти все. Про моего дядю Цемаха, на которого я до того похож, что могу, чего доброго, тоже сделаться спекулянтом. Про то, что это значит — встать и, бросив все, отправиться к истокам реки Замбези в земле Убанги-Шари. И про то, как чувствует себя человек, когда он покидает свой дом, свой квартал, свой город и в один день лишается и велосипеда, и железной дороги, и собаки, и родительского крова. И как я остался безо всего на свете, кроме точилки, которую нашел.

До поздней ночи, может, часов до одиннадцати я говорил с Эсти шепотом, а она молчаливо слушала. Но потом, когда я кончил рассказывать, Эсти, нарушив молчание, вдруг сказала:

— Хорошо. А теперь дай мне эту точилку.

— Возьми. Ты будешь меня любить?

— Нет. И, пожалуйста, помолчи.

— Так зачем же ты прикоснулась к моему колену?

— Может, помолчишь? Вечно он должен трещать и доставлять людям неприятности. Не говори ни слова.

— Ладно, — сказал я. И не мог не добавить: — Эсти.

Потом она сказала:

— Хватит. Не разговаривай. А теперь я ухожу, я буду спать на кушетке в гостиной. Вот так. И — ни слова. И завтра тоже. Спокойной ночи. А все-таки нет такой страны на земле — Убанги-Шари, но это замечательно, что ты нашел для нас такое место, где мы будем только вдвоем. До свидания, до завтра.

Шесть недель мы дружили: Эсти и я. Все эти дни были теплыми и голубыми, и даже ночи были темно-голубыми. Раздольное лето стояло в Иерусалиме, пока мы любили друг друга: я и Эсти. Наша любовь длилась до конца учебного года, даже чуть дольше, и в летние каникулы. Какими только именами ни называли нас в классе, какие только истории ни придумывали, какие только шутки ни изобретали! Но нам все было безразлично, пока мы любили друг друга. А потом все кончилось, и мы расстались.

Мне не хочется рассказывать, как расстались и почему. Я ведь уже сказал вначале, что время течет и все в мире изменяется. В сущности, это конец моего рассказа. На самом деле я мог бы все описать одной фразой: однажды мне в подарок привезли велосипед, взамен которого я получил железную дорогу, которую обменял на собаку, а вместо нее нашел точилку, которую подарил любимой. Но и это неверно, потому что любовь была все время, еще раньше, чем я отдал точилку, и прежде, чем начались перемены.

Почему кончилась любовь? Это вопрос. И вообще, можно задать множество вопросов: почему промчалось-пролетело то лето? И следующее лето? И еще, и еще? Почему заболел инженер Инбар? Почему все в мире меняется? И почему, если уж задавать вопросы, — почему теперь, когда я вырос, я все еще здесь, а не в горах Гималайских, не в земле Убанги-Шари?

Да, есть много вопросов, и среди них немало трудных. Но я закончил свой рассказ, а тот, у кого есть ответы, пусть встанет и скажет.

Чтение этой главы не обязательно. Я сам написал ее, потому что "так нужно".

В полночь, а может, и позже, в дом семейства Инбар прибежали мои папа с мамой, бледные и перепуганные.

Уже в половине десятого отец начал розыски. Сначала он отправился к тете Эдне. Затем, ничего не выяснив, он вернулся в наш квартал и безуспешно пытался узнать что-нибудь у Бар-Кохбы и у Эли Вайнгартена. В четверть одиннадцатого отец добрался до Гоэля Гарманского, и когда того подняли с постели и начали спрашивать, он стал утверждать, что ничего. не знает, после чего подозрения отца усилились, и он учинил Гоэлю строгий допрос, в ходе которого Гоэль несколько раз клялся, что собака, действительно, принадлежит ему и что у него даже есть разрешение от муниципалитета на право владения собакой. Отец оставил его в покое, но на прощанье сказал: "Мы с тобой еще поговорим при случае". И он продолжал свои поиски в соседних домах. Около полуночи он узнал наконец от мадам Соскиной, что она видела меня сидящим чуть ли не в слезах на ступеньках бакалейной лавки Бялига и что через полчаса, когда она выглянула из окна, я все еще сидел там, но "вдруг появился господин инженер Инбар и потащил куда-то ребенка, уговаривая его по дороге и давая ему всякие обещания".

Низким, тихим голосом, с побледневшим лицом, папа сказал:

— Вот оно, наше сокровище. Он спит в одежде, этот ненормальный ребенок. Вставай. И, пожалуйста, надень свитер, мама таскала его весь вечер до самой полночи, разыскивая тебя у соседей. Мы отправляемся прямо домой и все выяснения оставим на завтра. Вперед.

Потом он извинился перед инженером Инбаром и его женой, поблагодарил их и попросил передать спасибо их любезной дочери Эстер (когда я выходил, то мельком видел ее, издали, через открытую дверь гостиной; она ворочалась во сне из-за шума и разговоров, что-то шептала — наверное, что все случилось по ее вине и пусть меня не наказывают. Но никто, кроме меня, ничего не слышал. И я тоже не слышал).

Всю эту ночь я пролежал в своей кровати веселый, не смыкая глаз до самого рассвета. Я не спал и даже не хотел спать. Я видел, как исчезала луна в моем окне, как на востоке пробился первый луч света, как появились тени гор, а потом и сами горы. Когда же солнце зажгло искорки на водосточных трубах и оконных стеклах, я сказал почти в полный голос:

— Доброе утро, Эсти.

Начался новый день.

За завтраком отец обратился к маме:

— Ладно, пусть будет по-твоему. Пусть вырастет и будет Йоцмахом. Я готов молчать.

Мама ответила:

— С твоего позволения, моего брата зовут Цемах. Цемах, а не Йоцмах.

Папа сказал:

— Хорошо. Пусть будет так. По мне — так все в порядке.

В классе, на большой перемене, на доске появилась надпись:

В полночный час при свете луны Эсти и Сумхи влюблены.

Наш учитель, господин Шитрит, стер все тряпкой и, нисколько не сердясь, обратился к классу:

— Замри, все живое!

В тот же день, вернувшись с работы, в пять часов вечера отец один отправился в дом Гарманских. Он объяснял, оправдывался, открыто изложил свои взгляды, получил железную дорогу и решительным шагом направился к дому Кастельнуово. Там няня-армянка Луиза проводила его в библиотеку, полную дивных запахов, и отец сообщил госпоже Кастельнуово свое нелицеприятное мнение о случившемся, извинился, принял извинения, и, после взаимного обмена любезностями, получил велосипед.