Виктория Мунблит

Во вступлении излагаются разные мысли, воспоминания и выводы. При желании его можно не читать и сразу перейти к первой главе, с которой начинается рассказ.

Все можно поменять или изменить. Большинство моих знакомых и друзей, к примеру, меняют старую квартиру на новую, обмениваются пожеланием доброго утра, обменивают акции на ценные бумаги и наоборот, меняют велосипед на мотоцикл, а мотоцикл — на автомобиль, обмениваются марками и монетами, меняют занавески и профессии, обмениваются письмами, мнениями и идеями, а иногда — просто улыбками. В квартале Шаарей Хесед жил некогда кассир, который в течение месяца сменил и дом, и жену, изменил свою внешность (отрастил себе рыжие усы и длинные бакенбарды, тоже рыжеватые), поменял и имя, и фамилию, и даже свои привычки, короче — он все поменял. В один прекрасный день превратился этот кассир в барабанщика из ночного клуба! (В сущности, этот случай не говорит о переменах: подобно тому, как чулок выворачивается рукой наизнанку, так и здесь произошло превращение, а не перемена). И между прочим, пока мы тут разглагольствуем и философствуем, мир, который нас окружает, тоже меняется: пока царствует на всей земле лето, голубое и прозрачное, пока еще жарко, и небо пылает над нами, но под вечер чувствуется прохлада, которой так недавно не было. Налетающий ночью ветер приносит запах винограда, и вот уже листва начинает постепенно жухнуть, и море чуть синее, чем прежде, и земля стала коричневеть, и даже далекие горы еще немного отдалились.

Вот.

И я сам, когда было мне около одиннадцати лет и двух месяцев, менялся четыре или пять раз на день. И рассказ мой можно начать с дяди Цемаха, а можно и с Эсти.

Я начну с Эсти.

Здесь откроются некоторые вещи, хранившиеся до сих пор в строжайшей тайне. Речь пойдет о любви и других чувствах.

У нас на улице Зхария жила девочка по имени Эсти. Я любил ее. Утром, за завтраком, с куском хлеба во рту, я, бывало, шептал про себя: «Эсти». И отец сердился:

— Нельзя жевать с открытым ртом. А вечером про меня говорили:

— Этот ненормальный снова заперся в ванной и часами играет с водой.

Но я вовсе не играл с водой, я наполнял раковину до краев и пальцем писал на воде ее имя, как бы скользя по волнам. Иногда по ночам мне снилось, что, столкнувшись со мной на улице, Эсти вдруг указывает на меня пальцем и кричит: "Вор! Вор!". Я в испуге пускаюсь бежать, а она гонится за мной, и все остальные бросаются в погоню: Бар-Кохба Соколовский и Гоэль Гарманский, и Альдо, и Эли Вайнгартен — все бегут за мной. Мы пересекаем пустыри и дворы, минуя заборы и свалку, несемся переулками, но вот преследователи потихоньку отстают, и только Эсти без устали гонится за мной, и тогда наконец мы бежим только вдвоем и почти одновременно оказываемся в каком-то таинственном месте — то ли это дровяной склад, то ли чердак, то ли темный треугольник под лестницей в незнакомом доме. И тут вдруг сон становился таким сладким и страшным, что от великого стыда я просыпался и даже плакал — иногда. Я записал два стихотворения о любви в черной записной книжке, которая потом потерялась в роще Тель-Арза. Может, и к лучшему, что потерялась.

А Эсти, что она знала?

Эсти ничего не знала. А может, знала и удивлялась.

Например, однажды на уроке географии я поднял руку, и, когда мне позволили, решительно заявил:

— Озеро Хула называется также Сумхи.

Понятное дело, весь класс взорвался от дикого, дурацкого хохота. А ведь то, что я сказал, было правдой, так в энциклопедии написано, но наш учитель, господин Шитрит, немного растерялся и даже устроил мне гневный допрос:

— А это почему и откуда? Но класс уже озверел, и со всех сторон вопили:

— Сумхи, Сумхи, потому что Сумхи.

Господин Шитрит раздулся на глазах, побагровел и рявкнул свое обычное:

— Замри, все живое!

Через пять минут страсти улеглись, но прозвище «Сумхи» так и прилипло ко мне почти до конца восьмого класса. Все это я рассказал просто так, лишь для того, чтобы отметить одну важную вещь, — в конце этого урока Эсти прислала мне записку:

"Псих ненормальный, ну зачем тебе всегда надо наживать неприятности? Прекрати!"

А в самом низу записки буквами помельче было приписано: "Ну, ничего. Э."

… Эсти, что же она знала?

Эсти ничего не знала, а, быть может, знала и удивлялась. Мне никогда не приходило в голову тайком сунуть в ее ранец любовное письмо, как сделал Эли Вайнгартен, когда он влюбился в Нурит, или послать к Эсти «сваху», девочку по имени Раанана, которую Тарзан Бамбергер послал к той же Нурит.

Наоборот, я при всяком удобном случае дергал Эсти за косы, а ее чудесный белый свитер, который она надевала весной, я без конца приклеивал жевательной резинкой к стулу.

Собственно говоря, почему?

А так. Почему бы и нет? Чтоб знала.

Случалось, что я чуть ли не изо всей силы заламывал за спину ее тонкие руки, так что она начинала ругаться и царапаться, но никогда не просила пощады! Хуже того: это я придумал для нее прозвище "Клементайн"[1] (звучала в те дни в Иерусалиме такая песенка; ее пели английские солдаты из лагеря «Шнеллер»: "О, май дарлинг, о, май дарлинг, о, май дарлинг Клементайн"), и девчонки из нашего класса подхватили это прозвище с восторгом, и даже спустя полгода, когда уже все переменилось, в Ханукку, еще называли у нас Эсти именем “Тина", которое образовалось от слова «Клементина» — от моего английского прозвища "Клементайн".

А Эсти?

У нее существовало для меня лишь одно слово.

Уже с утра припечатывала она меня этим словом, еще раньше, чем я начинал злить ее:

— Мерзкий.

Дважды или трижды на больших переменах я так выкручивал Эсти руки, что у нее выступали слезы на глазах. За это Хемда, наша классная руководительница, наказала меня, и наказание я снес как мужчина, стиснув зубы.

Так, без особых происшествий, продолжалась наша любовь до последнего дня праздника Шавуот. Эсти плакала из-за меня на больших переменах, а я из-за нее — по ночам.

Дядя Цемах превосходит себя, а я отправляюсь в путешествие к истокам реки Замбези, то есть в Африку.

На праздник Шавуот[2] приехал дядя Цемах из Тель-Авива и привез мне в подарок велосипед. Правда, мой день рождения попадает на период между праздниками Песах и Лаг ба-Омер, но, по мнению дяди Цемаха, все праздники одинаковы, более или менее, за исключением праздника Ту би-шват — к нему он относился с исключительным почтением.

Он, бывало, говорил:

— На Ханукку[3] все еврейские дети учатся в классе ненавидеть злых греков. В Пурим[4] — мы ненавидим персов, в Песах[5] — египтян, а в Лаг ба-Омер[6] — римлян. Первое мая[7] — день демонстраций против англичан, Девятое ава[8] — пост в память о разрушении нашего Храма вавилонянами и римлянами. 21 таммуза[9] — день смерти Герцля[10] и Бялика,[11] 11 адара[12] мы с печалью и гневом вспоминаем о том, что натворили арабы в Тель-Хае, где пали Трумпельдор[13] и его товарищи. И только в Ту би-шват[14] мы ни с кем не ссорились, не было у нас бед, но именно в этот день — как назло! — почти всегда идет дождь.