Пусть лопнут.

А я? Мне наплевать.

И кроме того, я из принципа не начинаю драку с теми, кто слабее меня. И при чем тут Эсти? Какая еще Эсти взбрела им в голову? И вообще, еще сегодня я сматываюсь отсюда на своем новом велике на юг, через Катамон и Талпиот, через Бет-Лехем, Хеврон и Беер-Шеву, через Негев и Синайскую пустыню, прямо в сердце Африки, к истокам реки Замбези — мужественный и одинокий среди всех этих кровожадных подростков.

Но уже в пути, в конце улицы Цфания, я спросил себя: почему эти подлые мальчишки так ненавидят меня? И в тайниках совести я вдруг обнаружил, что сам кое в чем виноват.

И сразу стало мне легче: тот, кто может пожалеть даже самых заклятых врагов, имеет великую душу. Никакая сила в мире, никакие препятствия не остановят такого человека на пути к новым, еще не открытым землям.

Прямо сейчас, решил я, заеду к Альдо, посоветуюсь с ним, а от него — без всяких проволочек — сегодня же отправлюсь в Африку.

Здесь будет рассказано о переговорах, о подписании важного документа, о грандиозных планах и о местах, куда еще не ступала нога белого человека.

В конце улицы Цфания, в предпоследнем доме жил мой друг Альдо Кастельнуово, отец которого владел большим туристическим агентством "Ориент Экспресс", а также был известным фокусником, творившим чудеса со спичками и картами. Альдо непременно должен был увидеть мой новый велосипед, потому что у этого мальчика было все, действительно все-все… кроме велосипеда. Велосипед ему не покупали, потому что езда на велосипеде — дело опасное и может помешать Альдо достичь великих успехов в игре на скрипке.

Итак, я вызвал Альдо нашим секретным свистом, и он мигом спустился ко мне, все понял и быстро затащил велосипед в заброшенный черепичный склад во дворе, так что мама Альдо не заметила ничего подозрительного.

Затем мы вошли в дом и закрылись в библиотеке его отца, «профессоре» Эмилио Кастельнуово, который уехал по делам в Каир на четыре дня.

Как всегда, я ощутил в этой комнате какой-то особый запах, неясный и завораживающий запах тайны, запах ковров, заглушающих шаги, запах тонких замыслов, кожаной мебели и дальних странствий. В летние дни жалюзи в библиотеке никогда не поднимались, чтобы лучи солнца не повредили прекрасные кожаные переплеты с золотым тиснением.

Мы достали большой географический атлас и по карте Африки тщательно проверили различные маршруты. Мама Альдо прислала Луизу — няню-армянку, которая принесла нам на подносе миндаль, орешки, семечки и сок в тонких голубых стаканах, запотевших от холода.

Покончив с миндалем и орешками, мы принялись за семечки, толкуя о велосипедах вообще и о моем в частности.

Если бы Альдо удалось тайком раздобыть себе велосипед, он смог бы скрыть его от чужих глаз в заброшенном черепичном складе, и каждую субботу, рано утром, пока его родители еще наверняка спят, Альдо катался бы без помех, уезжая хоть на край света. Я со знанием дела рассуждал о спицах и шинах, о различных ниппелях, о преимуществе батарей перед «динамо», о ручном тормозе (если нажать ручной тормоз во время быстрой езды — мигом перевернешься) и о ножном (если он откажет в середине спуска — ты пропал, и можно читать молитву "Шма Исраэль"[19]…), о багажнике обычном и с пружиной, о фонарях, отражателях и о прочих велосипедных тонкостях. Затем мы перешли к зулусам, готтентотам и бушменам, обсудили, что у них общего, в чем различны эти африканские племена и какое из них опаснее. Я с воодушевлением говорил о грозном Махди, который поджег Хартум, столицу Судана, о настоящем Тарзане из лесов Танганьики, куда я намерен отправиться, об истоках реки Замбези на земле Убанги-Шари. Но Альдо перестал меня слушать. Он был рассеян, погружен в какие-то раздумья и с каждой минутой становился все более нервным. Вдруг он перебил меня и тонким, дрожащим от волнения голосом произнес:

— Пошли ко мне в комнату. Я покажу тебе такое, чего ты и во сне не увидишь.

— Только побыстрее, — попросил я, — ведь еще сегодня я отправляюсь в путь.

Нам пришлось пройти почти через весь дом. Семья Кастельнуово жила в просторном доме с тяжелыми коврами и занавесями, здесь все сверкало чистотой, повсюду царил полумрак, мне казалось, что дом этот выглядит, как заграничный. Например, в гостиной стояли в коричневом футляре часы с маятником, с золотыми стрелками, а вместо цифр — квадратные ивритские буквы от «алеф» до «юд-бет» (от одного до двенадцати). Вдоль стен тянулись низкие стеллажи, уставленные антикварными изделиями из дерева и чистого серебра. Был там даже серебряный крокодил, стоило потянуть его за хвост и слегка нажать — и вот уже челюсти крокодила раскалывают орехи, одаряя ядрами гостей дома Кастельнуово. Дверь, соединявшую гостиную со столовой, днем и ночью сторожил Цезарио, пес с лохматой шерстью и оскаленными клыками, набитый сушеными морскими водорослями и глядевший на мир черными пуговицами вместо глаз.

В столовой стоял огромный стол красного дерева, на толстые ноги которого были надеты войлочные «носки». Золотыми буквами на стене столовой сияла надпись: "Кто взойдет на гору Господню и кто станет на святом месте Его?" Ответ на этот вопрос был девизом семьи Кастельнуово, и на противоположной стене, вокруг семейного герба — голубого оленя, несущего на рогах два "щита Давидова", — было написано: "Неповинные руки и чистое сердце".

Из столовой стеклянная дверь вела в маленькую комнату, называвшуюся «курительной», одну стену которой занимала огромная картина: портрет женщины в роскошном батистовом платье; шелковая шаль закрывала большую часть ее лица, оставляя открытыми прекрасные черные глаза; белой рукой она подавала золотую монету нищему. Монета на картине так блестела, что маленькие огненные искорки разбегались от нее во все стороны. В углу картины примостился нищий в белой чистой накидке, белобородый, глаза закрыты, лицо излучает сияние. Под картиной, на дощечке из меди, было выгравировано простое объяснение всего происходящего: "Цдака".[20]

Немало удивительных вещей было в этом доме. Например, Луиза, няня-армянка, приставленная к Альдо. Этой смуглой, очень вежливой девушке было лет шестнадцать-семнадцать, поверх ее голубого платья всегда был надет белый передник, и платье, и передник выглядели так, будто только что, сию минуту, их отгладили. Она разговаривала с Альдо по-итальянски и немедленно исполняла любые его приказы. И со мной она вела себя с превеликой учтивостью; обращаясь ко мне, она называла меня "молодой господин", иврит в ее устах звучал странно, словно, говоря на этом языке, она мечтала о чем-то, и иногда мне казалось, что я и в самом деле молодой господин. А вдруг она дочь той женщины, чей портрет украшал стену курительной комнаты? А если это не так — то как объяснить их поразительное сходство? И вообще «Цдака» — это название картины? Или имя той женщины, что на портрете? А быть может, так звали художницу, нарисовавшую картину? Еще когда мы учились во втором классе, была у нас учительница, которую звали Маргалит, а фамилия у неё была Цдака. Эта учительница решила, что Альдо следует называть еврейским именем Эльдад. Но, скажите, кто станет называть именем Эльдад мальчика, у которого в доме есть специальная курительная комната? (У нас в доме, в нашей двухкомнатной квартире с кухней и маленьким коридорчиком, были столы из простого дерева с плетеными стульями. Весной у нас расцветали анемоны и веточки миндаля в баночках из-под простокваши, а летом и осенью — ветки мирта в тех же баночках. На картине, висевшей в большой комнате, был изображен халуц[21] с мотыгой на плече, почему-то лицо его было нарисовано на фоне кипарисовой аллеи.)

Миновав курительную комнату, мы вышли через узкую низкую дверь, и, спустившись на пять ступенек, попали в то крыло дома, где находилась комната Альдо. Из окна его комнаты виднелось множество красных черепичных крыш, просматривался квартал Меа-Шеарим, а дальше, на восток, возвышались горы и на их фоне — колокольни христианских церквей.