Ноги привели сами. Пару лет назад был на дне рождения, вспомнил квартиру. Звонка не было, постучал.

– Знаешь, Жэка, велосипеда я тебе не дам, – с какими-то знакомыми киношными интонациями, но непривычно серьёзно, выслушав мой сбивчивый рассказ, Влад вынес вердикт. – Какой с тебя партизан? Твои конопушки за два километра видно. Точняк – опознают и предкам заложат. Сам поеду. Адрес скажи?

– Нет. Влад. Тут… самому мне надо. Дай велосипед. Просто – дай. Через полтора часа – верну.

– Да и чёрт с тобой, – Влад отмахнулся, словно я был не больше назойливого воробья. – Бери. Змий Упрямыч.

Никогда ещё я так быстро не работал педалями. Часы показывали без четверти десять.

…Нигде я такого больше не видел. Пожалуй, только в кино и хронике про рабочие забастовки первой революции. Толпа надвигается. Стихийно, лавиной. Людей жмёт друг к другу, исчезает меж ними пространство – стеной. И тут оружейные залпы жандармов – и люди врассыпную, отхлынули. И когда я смотрел по телеку про «кровавое воскресенье» и прочие, то невольно возвращался к крошечной своей памяти, не узнавая. Ведь всё было не так!

Самое первое, что я помню в своей жизни – лицо сестры, огромное, склонившее, чуточку страшное, потому что серьёзное. Ей почти пятнадцать, но для меня – взрослый человек, которого надо слушаться. «Опять упал!» – охнула, поднимая меня и укладывая в кроватку. Но я не чувствовал боли. Я спал. И этот миг – встревоженное лицо сестры как бы часть сновидений. Затем – именно воспоминания. Не обрывки ощущений, не связанные меж собой картинки, а логичная цепь. Утром сестра вернувшейся с ночного дежурстве маме рассказывает, что я опять ночью падал. Мама посылает её к соседу дяде Диме спросить струганную доску. А вечером доска, втиснутая меж дужек кровати, отгораживает меня от пола.

Дальше – вновь логика отступает. Я не помню свой трехколёсный детский велосипед – только по фотографиям представляю. Но помню приближение земли к лицу: чётко, покадрово. Кровь на пожелтевшей траве. Разбил лоб и нос. Велосипед просто разломился. Сам по себе. Дядя Дима его сварил аппаратом, но я всё равно больше к нему не подходил – предатель. В зеркале – у меня на лбу короста. Если её чуточку отковырять, то щиплет. С ней я не похож на других людей. Я – урод. А мне говорят, что – нарядный. Мы идём в городской клуб. Там скучно. Какой-то дядька играет на гитаре. Голос неприятный, грубый. О чём поёт – непонятно. А потом вдруг становится смешно, потому что дядька запел весёлую песню про попугая и жирафа.

Когда мы заходили в зал, то люди седели в креслах, никто никому не мешал передвигаться. А тут вдруг все одновременно вскочили, вначале хлопали, а затем от людей стало тесно. И хотя в зале включили свет, я уже не видел ни сестру, ни маму, толпа зажала их, спрятала, потащила к выходу. Я вскочил на сиденье, чтобы их найти и – растерялся. Люди выходили и в те двери, в которые перед концертом входили и мы, и в другие – у сцены. Кто-то раздвинул тёмную штору и открыл ранее невидимый проход. И мне показалось, что мама там, среди выходящих. Упёршись лицом чуть ли не в попу какой-то толстой тётеньки, я семенил за ней. Но оказавшись в коридоре, решил тут и остаться. Мама будет меня искать. И ей проще меня увидеть не в толпе, а стоящим отдельно.

Уже и толстая тётка, и все остальные утекли по темноватому коридору. Он стал пустой и жуткий. За ним как из-под воды бубнили голоса, непохожие на людские, дробящиеся, однотонные. И вздрогнул, и готов был разреветься, когда неподалёку хлопнула дверь, из неё выскочил высокий дяденька и промчался мимо, завернув куда-то за угол, где виднелся краешек лестницы наверх. И я подумал, что у него надо было спросить, как отсюда выйти. Пусть даже к бубнящим, но не одному по гулкому коридору. Неподалёку послышался голос. Почти как у дяди Толи, что материт свою лошадку. Хриплый, в нос. Потянуло папиросой. И я вошёл.

Убежавший дверь не прикрыл, и в комнате, полулёжа на диване, курил дядька, который недавно пел про жирафа и попугая. Он меня увидел и замер от неожиданности, потом резко сел и спросил:

– Ты откуда такой… красивый?

В последнем слове послышалась улыбка. Я потрогал постоянно чешущуюся коросту и сказал:

– Меня Женька Высоцкий зовут.

– Как?! – гоготнул артист и отложил гитару.

– Ягений, – поправился, вспомнилось, что взрослым надо называть полное имя. Правда, оно было сложным и не всегда получалось сказать его правильно.

– Ну ты, малый, даёшь! Так не бывает! – засмеялся артист. – А мамка твоя где?

– Потерялась, – искренне сообщил. – А по коридору один идти боюсь.

Дяденька вроде как не собирался на меня ругаться, потому что, привстав, хлопнул по плечу:

– Ничего, Жентяй, не ссы, прорвёмся. И мамку твою найдем.

Наклонился к столу, давя в пепельнице окурок. И вдруг замер:

– Высоцкий – говоришь? – подмигнул, подхватил авторучку, что-то быстро черканул на бумажке и протянул мне.

Читать я не умел, но на фотографии артиста узнал. Она была не совсем чёткая, сделанная вблизи. Часть причёски и шеи остались за кадром. Чуть отвернувшись, он смотрел как будто вдаль, но и косился на меня.

– Ну, пойдём… тёзка, – взял за руку, и с ним коридор не показался страшным. Нисколечко.

…Путь можно было сократить по берегу вдоль дамбы. Моя гибкая «Кама» легко огибала бугорки и ямки, а на владином «взрослике» пришлось жестковато. Явно не хватало роста, приходилось привставать, давая на педали. Грело только, что при этом ощущал себя ковбоем в вестерне. К тому же, приметив подходящие камни – крупные среди гальки, рассовал парочку по карманам. Отчего те оттопырились и вдавливались под пузо, но терпел. Так должны терпеть ковбои кобуру с пистолетами.

И успел. Прибыл без пяти десять, успев отметить, как приученные к расписанию оранжевые «Жигули» Нефёдовых показали зад вверх по дороге. Соседи справа также вышли, чтобы успеть на последний автобус.

– Женя? Чего здесь так поздно?

– Мама просила воды накачать для поливки. И полы проверить – высохли или нет. Пришлось красить после погрома.

– Так и не нашли, кто это сделал?

– Нет, – потупился.

Моё мнение участковый даже не спросил. Хотя, вряд ли я ему рассказал бы…

– Тетя Шура и другие, что ночуют, говорили, будто в тот вечер подростки на берегу костёр жгли, шумели, вроде как пили даже. И Светку Нефёдову там видели.

– А милиции чего же не сказали?

– Мал ты, Женька, не понимаешь… – соседка перебросила с руки на руку бидон с викторией. – Нефёдовых тронь только… Она главврач, он – в горкоме… Ну, пока, а то опоздаю…

А я поспешил к колонке, воду надо было накачать в бочку ещё днём, а тут как раз – по плану: можно дёргать рычаг и наблюдать, как соседка с бидоном и другие соседи скрываются за перекрёстком, спеша на остановку. На какой-то момент пришлось задуматься – докачать воды или уже к делу? И поплевал даже на ладони, на которые только что давила тугая ручка колонки, как заметил бабу Шуру, что всё лето жила на даче и в город не уезжала. Она шла к реке, волоча под мышкой огромный таз с бельём. Приспичило же постирать на ночь глядя! Вновь ухватился за тугую ручку, носик выплюнул в бочку очередную струю.

– Ты чего поздно так, Женька?! – проходя мимо ограды, поинтересовалась бабуля.

Вот всё им знать надо! Вот любопытные все не к месту! А когда нам стёкла били, носа, поди, никто не высунул.

– Полы проверил – высохли или нет. Сейчас на поливку докачаю и поеду.

– Днём надо было качать! Прошаландался где-то. Мы вот в колхозе: как солнце встало – в поле уже. И помладше тебя были… – ворчала, но уходила. Видимо, в основном ответ её удовлетворил.

Интересно, услышит или нет? От реки далековато. Сколько она там полоскать будет? Некогда рассуждать, получается. Вышел на улицу, осмотрелся. Как написали бы в «Подвиге» – озираясь. Никого поблизости. Засунул руку меж штакетин, отвёл шпингалет, калитку толкнул. Бегом – за угол, к высокому окну. Камень освободил карман – полетел ровнехонько в центр.