Но больше поразило лицо. Небрежно легко можно было бы сказать о нём: обречённая усталость или апатия. Всё не то. Тусклый, но решительный взгляд. Он твёрдо уверен в том, чего хочет. И это дурацкое слово «помереть»! Устаревшее, несовременное. Но сын прав. Он нашёл выход. За всех нас.

И тут я проснулся. То, что чувствовал, иначе как – внутри колотящийся озноб – и не назовёшь. Действительно, если в сон, где ты нервозен от ощущения, что нужно срочно куда-то двигаться, но не получается, вкрадывается тихий стук в дверь; когда ты распахиваешь её с невысказанным, но, скорее всего, застывшим на лице «Ну чего ещё?!», а на пороге твой чумазый малыш, говорящий спокойно, даже сонно: «Папа, я хочу помереть», резко встрепенуться, выпучившись от ужаса, – это нормально.

Основное время нашей жизни мозг скрывает свои возможности, меланхолично пережёвывая впечатления, намекая, как ему надоело сортировать все эти разговоры по поводу перевода кого-либо в другой отдел, насколько ему наплевать на бесконечное ожидание зарплаты, и более того – на твоё необъяснимое желание наконец-то кому-то что-то высказать. Умный мозг тянет спать, обещая показать во сне что-либо забавное, любопытное, где ты можешь, играючись, меняться телами, планетами, временем. К примеру, недавно, без каких-либо причин, я был узником сталинского лагеря: причём то женщиной, то выручающим её мужчиной. Если копнуть – отголосок просмотренного пару недель назад сериала.

Но вдруг, когда наступает это вдруг – в образе мечтающего о смерти сына, мозг перестаёт притворяться и за крохотные доли секунд вываливает на тебя мегатонны информации. Потоки воспоминаний и ощущений сильны настолько, что нет места последовательности и хронологии. Обстоятельства давних лет становятся отчётливо близки, а какой-либо вчерашний разговор покоится «под пылью веков». До омерзения услужливый мозг-официант суетливо подпихивает под нос очередное блюдо: «Это? А может это?».

Я давно сам с собой условился, что сны – просто отзвуки былой информации. Есть сны – сюжеты, есть – возвращения в те или иные сны, что некое подобие компьютерных игр, когда можно изменить выбранное направление и попробовать переиграть. Как правило, это сны – одноразовые, тут же забывающиеся. А есть особенные: всякие такие предсказывающие, вызывающие затем дежа вю, или конкретно «засланные» кем-то…

…Отчим, с которым ранее и парой откровенных слов не перебросились, приснился бледным, небритым, почему-то в зимней одежде. Было холодно. Мы ехали в переполненной электричке. И тогда я впервые увидел человека, заменившего отца, – равным. Обычно родители снились чем-то большим, тёплым, неприступным, безликим, бесполым. Некими всезнающими существами, несмотря на то, что сын их перерос на целую голову, женился и всё такое прочее. В этот раз дядя Миша был таким, какой есть: седым унылым стариком с блёклыми поджатыми губами, морщинами, волосками в ушной раковине. Он повернул непривычно белое лицо и сказал:

– Помнишь, мать отругала тебя за то, что ты якобы украл у неё рубль на кино? Это я взял. Меня попросили занять, я не мог отказать… А потом она так на тебя набросилась! Стало стыдно и как-то поздно сознаваться. Я ей сказал потом…

– Ерунда! – во сне я был весёлым и жизнерадостным.

– Можно курить, сын, жрать водку литрами, кобелевать. Но врать – нельзя. Никому и никогда. Прости. И не ври – прошу тебя… А ты знаешь, что я умер?

– Брось, дядь Миш. Мы же едем куда-то. Кстати, куда?

– Ты сейчас выходишь.

– Какая следующая станция?

– Это неважно. Просто выходи. А я еду дальше. Выходи. Этот поезд без остановок. Ну? Быстрее…

Тогда я проснулся в холодном поту, и крик был готов вылететь из горла. Можно хмыкнуть над штампом. Но когда внезапно, то есть – вдруг, осознаёшь, что холодный пот – не устоявшееся выражение, а реально бывает, причём сейчас и с тобой, страх заковывает ноги в цемент. Подобно шаблонным гангстерам с тазиками и рекой… Не смыкал глаз до утра, но и не мог подняться из постели, чтобы поговорить с отцом, теперь уже именно – отцом! – который спал в соседней комнате. Зачем будить старика из-за приснившейся чепухи?.. Молоденькая врачиха на следующее утро сказала, что смерть наступила в пять утра. Дядя Миша лежал тихий и спокойный, вроде бы даже улыбался, морщины разгладились. Лишь щетина на подбородке, выросшая за ночь, напоминала о сне…

…Ранее, бывая на родине чаще, чем сейчас, обязательно первым делом стремился зайти к брату. Он всегда с юморком как-то умудрялся поставить точку в моём представлении ситуации, когда окончательно запутывался в возникших во время моего отсутствия проблемах между родственниками. Только с ним, старшим братом, я могу непринуждённо, с матами, покуривая за кухонным столом, распить бутылочку и понять, что ничего серьезного не происходит: кругом обычные склоки и тоска провинциального городишки. Чтобы дойти к нужному дому, надо спуститься по лестнице к автовокзалу, стоящему в низине. Летом лестницу незнающему и не найти, настолько она обильно зарастает кустарником. Вот именно у этого кустарника во сне я встречаю Наташку – сухопарую дылду с крупным ртом и очками на пол-лица. Она – жена брата, и у них всю жизнь «нелады».

Причём даже во сне понимаю, что так оно и было. Я шёл к брату, встретил Наташку, спросил, дома ли? Ехидно волоча уголки губ, она отвечает: «Дома, конечно. Куда он денется? Похмеляется – за руль нельзя».

Повторяя всё: лестницу, кусты, погоду, Наташкину кривую усмешку, тем не менее, сон вытаскивает другие слова: «Так он вчера умер. А ты не знал?». Совершенно нелепое сочетание: слышать, что умер брат, и смотреть на самодовольную ухмылку его нелюбимой жены.

Тогда тот же комок ужаса – до озноба, колотящий и душащий, вырывает из сновидения. Промаявшись пару часов, поскольку выходной и мороз на улице, под глупейшим предлогом выползаю из дома, бреду до киоска, покупаю телефонную карту, ищу автомат. Тогда не было сотовой связи. Жму ромбики цифр из записной книжки, предполагая, как обычно, услышать Наташку с её злобным всхлипом «Он на работе!». Но отвечает сам брат, бодрый, по-видимому, раскрасневшийся от каждодневного ритуала – стычки с женой. Азарт ещё дрожит в голосе. И понимаю, что не знаю, как ему сказать… Заикаясь, словно клянча милостыню, после пары общих фраз сообщаю, как можно небрежнее:

– Короче, тут такая фигня. Ты мне сегодня приснился. Знаешь… так плохо приснился. Не совсем хорошо. Побереги себя, ладно.

И брат, сбавив бодрости, подхватив мой тон, переспросил: приснился, мол? Ладно, поберегусь. И вновь с юморочком про «а как вы там?». Сказал, что у него всё в порядке, сегодня после ночной на другую работу – сторожить. Он тогда подрабатывал в магазине. Той же ночью, накурив в комнатке, уснул, отставив форточку открытой. Проснулся в инее и слёг в больницу с двухсторонним воспалением лёгких. «Поберёгся»!

Прошло лет семь, в прошлом – развод с Наташкой. Сейчас у него со здоровьем опять нелады, – так возраст. Живой потому что.

А мой сын хочет «помереть». И мозг услужливо «Не это? Не из серии ли – контакты с близкими?». Нет, говорю ему мысленно. Конечно – мысленно. Я же не псих – вслух разговаривать с мозгом. Хотя если снится перепачканный кирпичной пылью сынишка, которого выгнал из дома, – почему бы и не псих?

Лукавлю. Но, скрывая волнение, встаю из постели. Если бы кто-то заснимал меня на видео, какая-нибудь шпионская организация, то наблюдатель написал бы в своём отчёте: «Проснулся и сразу встал». Фига с два! До момента «сразу встал» официант подсунул под нос столько блюд, переварено столько воспоминаний, что голова трещит и лупает на меня из зеркала. Тело – не торс, а всё это обрюзгшее, помятое тело, – на автомате скоблит щетину, варит кофе, собирается на работу. А в трескотне контактов, не уставая, мозг подсовывает и подсовывает, ищет ответ.

Поскольку, как бы я сам с собой ни договорился, вот эти сны из серии «близкие контакты» да, пожалуй, ещё из серии «закос под дежа вью», в отличие от других – запоминаются навсегда. Входят в тебя, как зубная боль, как метастаза – и ноют, и точат изнутри. Сегодня, и к гадалке ходить не надо, весь день насмарку…