И он занял это место.

В данном конкретном случае он занял место за столом рабочих заседаний редакционной коллегии главного журнала деревенской литературы, который сам Нагибин в своей повести назвал «честным и талантливым», уточнив однако: «тогда еще...»

Кстати, здесь же, за этим редакционным столом, и произошла новая встреча двоих людей, разделенных пропастью обиды.

«...Главный редактор журнала Дикулов представил нам нового члена редколлегии. Шурпин, знаменитый, вознесенный выше неба, трезвый как стеклышко — он бросил пить и сейчас добивал свой разрушенный организм крепчайшим черным кофе, курением и бессонной работой, — обходил всех нас, с искусственным актерским радушием пожимая руки. Дошло дело до меня.

— Калитин, — неуверенным голосом произнес Дикулов, видимо, проинформированный Зиловым о моем зверском поступке.

— Не надо, — улыбнулся Шурпин своей прекрасной улыбкой. — Это мой литературный крестный.

И поскольку я сидел, он наклонился и поцеловал меня в голову...»

Вот какая идиллия.

Но идиллии не было. Очередной разговор по душам с человеком, которого Нагибин не называет по имени, в фамилии которого он не меняет букв, не изобретает смысловых аналогов (нет-нет, это не Шурпин, да и Шурпина, увы, уже нет в живых), — и за всем этим кроется глубокое уважение к товарищу по перу, к его прозе, к его личности, к его фронтовому прошлому, — этот разговор по душам завершается мрачной фразой сотрапезника: «О тебе говорят, что ты жид».

Теперь уже нет спасительной возможности отнести это на счет третьего лица. Разговор идет с глазу на глаз.

«О тебе говорят...» — это значит, что говорят многие, не одного вдруг осенило.

Что именно говорят — сказано.

Обратим внимание на то, что в этом задушевном разговоре не было произнесено ни слова о несчастной судьбе русской деревни, о миллионах мужиков, заваливших на войне своими телами вражеские бойницы, о злодейских планах поворота великих русских рек в пустыни среднеазиатских республик; равным образом не было и речи о пресловутых общечеловеческих ценностях, обо всей этой чепухе, как-то свобода слова, свобода творчества, свобода передвижения... хрен с ними.

Все тому подобные вопросы как бы сами собой отпали.

Остался лишь один вопрос.

Но в том-то и штука, что когда изо всех вопросов общественного и державного бытия — вопросов всегда мучительных, требующих огромного напряжения сил, требующих ума, доброй воли, здравомыслия, терпения, — когда изо всех вопросов остается всего лишь один вопрос, как бы вбирающий в себя все остальные вопросы, а именно еврейский вопрос, — и наступает момент, когда державе и обществу начинает казаться, что, решив этот вопрос, можно легко решить и все остальные вопросы, что тогда они решатся как бы сами собой, — в этот момент, на этом рубеже и возникает то историческое явление, которое обозначает зловещий термин: фашизм.

Юрий Нагибин понимал и предвидел эту угрозу.

Он написал:

«...Часто удивляются: откуда берется фашизм? Да ниоткуда он не берется, он всегда есть, как есть холера и чума, только до поры не видны, он всегда есть, ибо есть охлос, люмпены, городская протерь и саблезубое мещанство, терпеливо выжидающее своего часа. Настал час — и закрутилась чумная крыса, настал час — и вырвался из подполья фашизм, уже готовый к действию».

Далее события развиваются так. Писатель Петр Маркович Калитин выходит из состава редакционной коллегии журнала «Наш сотрапезник». Поводом к этому станет публикация в журнале произведения, о котором сказано: «...толстый, бездарный и откровенно юдофобский роман». Читательские письма, адресованные повествователю, полны укоров: «Мы считали Вас порядочным человеком, как Вы могли напечатать такую мерзость?» Читатели наивно полагают, что член редколлегии обладает решающими правами в журнале...

Можно предположить, что подобные же укоризны содержались и в письмах, адресованных Юрию Марковичу Нагибину, особенно после того, как в журнале «Наш современник» был опубликован нашумевший и вскоре совершенно забытый роман Валентина Пикуля «У последней черты».

Нагибин распрощался с «Нашим современником».

Впрочем, ему вдогон еще долго будет нестись разъяренная брань...

Подлинные события и фигуры литературной жизни тех лет изображены в повести выпукло, бескомпромиссно, узнаваемо. Они настолько приковывают к себе читательское внимание, что порою кажется — в них и сюжет, в них и смысл повести «Тьма в конце туннеля».

Но это не так.

Нам нельзя упускать из виду главную сюжетную конфигурацию повести.

Повторим: человек прожил всю свою жизнь евреем — или полуевреем, поскольку мать его была русской; как вдруг, на склоне лет, обнаружил, что даже на свою еврейскую половину он не имеет достаточных прав, ибо его настоящий отец, расстрелянный у Красивой Мечи, тоже был русским; сердцевина, кульминация — жизнь в новой ипостаси, когда уже ничто не грызет сердце, ничто не питает комплекса ущербности, — не жизнь, а разлюли-малина!..

Вот тут-то, на гребне российской катастрофы начала девяностых, на фоне сгущающихся туч фашистского перерождения, его и настигнет полный душевный слом, заставляющий возопить: «Господи, прости меня и помилуй, не так бы хотелось мне говорить о моей стране и моем народе! Неужели об этом мечтала душа, неужели отсюда звучал мне таинственный и завораживающий зов? И ради этого я столько мучился! Мне пришлось выстрадать, выболеть то, что было дано от рождения. А сейчас я стыжусь столь желанного наследства. Я хочу назад в евреи. Там светлей и человечней».

И — поразительная концовка повести, афоризм, позволяющий судить о масштабе произведения, о масштабе человека, который его написал. Две короткие строки:

«Трудно быть евреем в России.

Но куда труднее быть русским».

Я не терзался вопросом: издавать ли? Конечно, издавать. Но возникла проблема сугубо технического плана: объем повести «Тьма в конце туннеля» был недостаточен для того, чтобы книга выглядела солидным томиком в твердом переплете. То есть, книгу следовало дополнить чем-то соответствующим «Тьме» тематически и по жанру.

Вспомнилась повесть Юрия Нагибина давних лет «Пик удачи», главный герой которой — ученый, изобретший лекарство от рака, — на вершине славы кончает жизнь самоубийством из-за несчастной любви. Замечу, что в ту пору автор еще не помышлял о безоглядной исповедальности: самые мучительные вопросы жизни он умело экстраполировал на вымышленных литературных героев.

Не скрою, что меня чуточку интриговала и игра названий: «Пик удачи» — издательство «Пик».

С тем я и позвонил снова в Пахру. Но не успел даже заикнуться об этом предложении.

— Ты знаешь, — сказал Нагибин, уловив, что речь идет всего лишь об увеличении объема книги, — у меня в столе лежит еще одна вещь...

В папку с рукописью повести «Моя золотая теща» было вложено письмо:

Дорогой Саша!

Я вдруг подумал: а что, если ты не прочь прочесть нечто в игривом роде, хотя тоже достаточно мрачное. Русский Генри Миллер, хотя и без малейшего подражания автору «Тропика Рака».

На это намерение навел меня ты сам, оговорившись фразой: «Может, это («Тьма в конце туннеля») с чем-нибудь соединить». Не знаю, монтируется ли «Теща» с основной повестью — там немало общих героев, хотя проблематика совсем иная. А вдруг — монтируется.

Кстати, после нашего с тобой разговора мне позвонил один известный музыкант: «Где купить целиком «Тещу»? — «А откуда вы о ней знаете?» — «А как же, в «Столице» напечатана глава». Ее отдал туда Щуплов, попросивший у меня отрывок для какого-то нового журнала, который так и не состоялся.

Непривычный азарт сдержанного музыканта явился вторым толчком, чтобы дополнительно загрузить тебя. Впрочем, читается все это легко.